Фелисити вздохнула. Конечно, Хилари права. Нельзя позволять нарушать правила, установленные ею самой. Запрет последовал после того, как три дня назад перед ужином обнаружилось, что холодильник практически пуст. Она встала.

— Пойдем. Сейчас я дам тебе что-нибудь. Где Аннабел?

— Пошла к Дженни. Которая была моей лучшей подругой. Так что я совсем одна. — Хилари понуро стояла на пороге с видом трагической королевы.

Фелисити выводила из себя жестокость Аннабел, но в то же время ей хотелось напомнить Хилари, что она легко поладила бы с Аннабел и Дженни, если бы поменьше дулась. Однако она промолчала, сочтя, что лучше не вмешиваться.

— Шпинат и печенье с сыром, — сказала она, вынув очередное изделие Трейси. Этой женщине следовало бы держать ресторан, а не убирать дома, подумала она.

— Видеть не могу этот шпинат, — проворчала Хилари.

— Не плюй в колодец, — возразила Фелисити. — У нас в саду растет уйма шпината, и этим нужно пользоваться. Он полезен. В нем много железа.

— Я не хочу железа.

Фелисити мечтательно поду мала о дыбе, плетке-девятихвостке и зажимах для пальцев, описывающихся в романе из средневековой жизни, который она сейчас редактировала. Жаль, что все эти вещи вышли из моды и объявлены вне закона. В данный момент она с удовольствием испробовала бы их на падчерице.

— Беда в том, Хилари, — сказала она, — что ты никогда ничего не хочешь.

— Неправда, хочу. Я хочу, чтобы все было по-прежнему. Хочу, чтобы здесь была моя мама, а не вы.

То был крик раненой души. Отчаянная тоска, прозвучавшая в голосе Хилари, потрясла Фелисити. Она привыкла к собственному гневу, к обиде, к тому, что ее брак с Тони оказался совсем не таким, как ей хотелось. Но теперь она почувствовала себя виноватой, и это чувство усугублялось сознанием собственного бессилия. Внезапно ей захотелось помочь стоявшей рядом девочке, но помочь было нечем. Во всяком случае, она ничего не могла придумать.

— Мне очень жаль, Хилари, — наконец сказала она. — Но по-прежнему уже не будет. Никогда. Твоя мама сюда не вернется. Но ты вернешься к ней, когда она снова прилетит в Лондон. Месяц уже прошел. Осталось одиннадцать. Это не так много.

— Но папа и вы здесь, вместе… — Хилари запнулась, а потом сказала: — Вы не она.

Ответить на это было нечего. Фелисити стояла и смотрела вслед Хилари, которая шаркая выходила из кухни. Девочка едва не плакала; о ее чувствах можно было только догадываться.

«О, что за паутину мы плетем…» — прозвучали в ее мозгу слова Вальтера Скотта. В самую точку.

Айрин Хоббит смотрела на Венецию и вздыхала. Ее привязанность к эксцентричной старой леди становилась крепче с каждой неделей. Если бы кто-нибудь сказал, что она является зеркальным отражением Венеции, только на двадцать лет моложе, и в этом все дело, Айрин бы не поверила. Но их духовное родство она признавала. Обе были стойкими бойцами, специалистами по выживанию, приспосабливавшимися ко всем изменениям современного мира. Она знала, что Венеция тревожится за Саманту, несмотря на напускное безразличие. Но еще больше старуха переживала за детей. А сама Айрин переживала из-за Фелисити, которой приходилось заботиться об увеличившейся семье, и из-за Тони, который не слишком интересовался тем, что, честно говоря, было его проблемой. Она переживала и из-за Аннабел, которая становилась все более мрачной и враждебной. Почему с приближением старости молодежь начинает казаться чужой? Когда сочувствие и понимание сменяются полным неумением понять поведение других? Этот вопрос не давал покоя им обеим.

В последнее время Айрин казалось, что Венеция очень устает. Кроме того, она заметила, что старуха уже две субботы подряд не надевает яркую косынку, которая отличала ее от всех киоскеров Портобелло-роуд. И вот после неоднократных напоминаний Айрин сегодня утром Венеция наконец пошла к врачу.

— Ну, — спросила Айрин, — что вам сказал врач? — Она вынула из-под прилавка табуретку и усадила старуху.

Венеция села.

— О, ничего особенного, — туманно ответила она. — Сделал анализ крови, послушал сердце, измерил давление и что-то буркнул о старости, от которой нет лекарства.

— Какой наглец! — возмутилась Айрин. — В один прекрасный день он сам состарится. Думаю, к тому времени лекарство изобретут. Мы все страдаем одним и тем же.

Венецию насмешила вспыльчивость подруги.

— Это естественно, — сказала она. — Я имею в виду старость. — Она порылась в большой поношенной сумке и вынула оттуда пакет из коричневой бумаги. — Вот. Я купила это на обратном пути от врача. Подумала, что это заменит нам традиционные сандвичи. — Внутри лежали два бифштекса, два пирога с мясом и почками и баночка с маринованным луком.

Айрин достала две тарелки, ножи и вилки, лежавшие в ящике под прилавком. Женщины уселись рядом и принялись закусывать. Посетителей не было, и они могли спокойно поесть.

— А что он сказал еще?

Венеция тщательно разрезала большую маринованную луковицу на четыре части — в последнее время искусственные челюсти причиняли ей большие неудобства — и ответила:

— Сказал, что я не должна волноваться. Что нужно больше отдыхать. — Она саркастически фыркнула. — В жизни не слышала такой глупости! Получается, что я должна сидеть и ждать смерти.

— Свежий воздух, — решительно сказала Айрин. — Вот что вам требуется. Я попрошу Фелисити пригласить вас в Черри-Триз. — На секунду она ощутила угрызения совести за то, что взваливает на Фелисити еще одну обузу, но успокоила себя тем, что та молодая и сильная. Венеция не чета трудным подросткам. Она не обидит дочь. — Неделя в деревне, — продолжила она, — пойдет вам на пользу. Заодно и с правнуками увидитесь.

— Фелисити и без того слишком занята, — возразила Венеция. — Есть и еще кое-что. Должна признаться, тот уик-энд доставил мне удовольствие, но не думаю, что я хочу его повторить.

Не успела старуха закончить фразу, как Айрин заметила ее тоскливый взгляд. Венеция хочет этого. Раз так, решено. Она поедет в Черри-Триз.

Фелисити положила трубку и уставилась на телефон. Всегда только плохие новости, ни одной хорошей! Хитрая Айрин сначала поговорила с Тони, заставила его пожалеть Венецию и буркнуть «да, конечно», после чего Фелисити не могла ей отказать.

Она посмотрела на Тони.

— О'кей, она приедет. Но, скажи на милость, где она будет спать? Мансарда забита барахлом.

— Ничего страшного. — Тони поднялся и выключил телевизор. Крикет кончился, дождь прошел, теперь можно было обратить внимание и на жену. — Я давным-давно собирался очистить и отделать ее.

Очистить! Отделать! На все это нужно время. Фелисити пришла в ужас.

— Но она приедет через четыре дня, а два из них я проведу в Лондоне.

— Не беспокойся. К твоему возвращению все будет готово. Я попрошу прийти Джерри Фокса. Ему всегда нужна работа, а декоратор он неплохой. Барахло перетащим на чердак конюшни, а позже разберем, когда появится время. Когда у них появится время! Фелисити сильно сомневалась, что этот день когда-нибудь наступит. Сколько раз она мечтала быть хорошей хозяйкой, способной справиться со всем, несмотря на постоянные отвлечения? Сосчитать невозможно. Она пыталась сохранять спокойствие, соблюдать распорядок дня и неизменно терпела неудачу. Когда все шло вкривь и вкось, она говорила Тони и детям, что лучшее враг хорошего и что ее это не волнует. Но вся беда в том, что это ее волновало. Ее целью был не идеал, а тот душевный покой, который должен был неминуемо наступить после достижения идеала. Она была в этом уверена.

Тони сдержал слово: комната была закончена в срок. Стены выкрасили в бледно-розовый цвет и в тон к ним подобрали ковер, а поскольку окна выходили на север, их прикрывали большие темные бархатные шторы цвета раздавленной садовой земляники. Фелисити посетила аукцион в Лаймингтоне, где купила хороший шкаф из светлой сосны и такой же комод, а Джерри Фокс вспомнил, что он еще и краснодеревщик, и смастерил сосновый туалетный столик, который замечательно вписался в маленькую нишу у окна. Все было готово к прибытию Венеции.