Черное скрадывает объем и размеры. Дуэлянты надевают черное в надежде на промах противника. Но оборона – признак слабости, при ней невозможно добиться победы.

Я закрыл глаза. Из ниоткуда выплыла белая фарфоровая чашка с обжигающим кофе. Вот оно! У нее настораживающий взгляд. Задница здесь ни при чем.

Я поступила в медицинский сразу после окончания школы. С первого раза. Училась легко, но первое занятие по анатомии я вспоминаю с содроганием. Оно напоминало газовую атаку на Ипре. Едкий запах формалина выкручивал глазные яблоки слезами и тушью, дубленый, коричневый труп настоящего человека зиял выпотрошенной воронкой на животе. И психическая атака – нескончаемая река из обломков мертвой речи. «Сагиттальный», «фронтальный», «дистальный», «проксимальный», «пронация», «супинация» взрывались в моей голове бомбами с капсюлем из мертвой латыни, вызывая состояние тихой паники. Нормальная анатомия долбила ковровыми бомбардировками из чертового орга́на вымершей до нашей эры тарабарщины. Я не понимала, о чем говорят и зачем я здесь. К чему учить английский, он тут не нужен! Я только подумала, что ошиблась с выбором профессии, как меня спросили:

– Серегина, покажите пронацию.

– Забыла, – несчастным голосом ответила я.

– Суп пролил, – мягко подсказал препод.

– Так? – Я пролила суп ладонями книзу.

– Так, – согласился он. – Теперь супинацию.

– Суп несу! – облегченно воскликнула я и повернула ладони кверху, будто что-то просила. Асклепий взглянул на меня с Олимпа и вложил в них красный диплом. На вырост.

Я несу супницу с красным дипломом в детской инфекционной больнице. Работа педиатра тяжелая, в инфекционной больнице – вдвойне. Врач приходит на работу в восемь утра, и если он дежурит ночью, то рабочий день переваливает за сутки. Утром после дежурства нужно вынести планерку, осмотреть своих больных, сделать назначения и записи в медкартах. Если повезет, дома будешь до обеда. Я не переношу ночные дежурства, до сих пор панически боюсь ответственности. Перед ними у меня всегда падает артериальное давление и тошнит от страха и неуверенности в себе. Я знаю, это пройдет, как только начнется рутинная работа. Но все равно трушу и поделать ничего не могу. Как и сегодня.

– Саша, я пойду? – спросила меня Наргиз.

Я сморщилась, она засмеялась и сказала, надевая пальто:

– Если что, звони.

Наргиз заведует отделением вирусных гепатитов, я работаю у нее ординатором. Каждый год наше отделение перепрофилируют на респираторные инфекции во время эпидемии гриппа. В нашей больнице два гепатитных отделения, другое отделение не перепрофилировали ни разу.

– Радуйтесь, – говорит Наргиз своим ординаторам. – У вас хоть соображалка сохранится. И опыт наберется. Вы сможете работать где угодно.

Ночная работа началась с рутины. Я осмотрела больных, оставленных под наблюдение, и уселась заполнять истории болезни. У меня есть примета: как дежурство начнется, так и пойдет. Сегодня мне повезло – тишина. Заполню медкарты, выпью чай, еще раз гляну тяжелых и лягу спать. Я посмотрела в окно. За ним полутьма и мерный шум льющейся воды. Весна застряла на слове «февраль» и утонула в дожде. Сначала дождь приходил ночью побренчать на жестяных козырьках и утром глядел зеркальными лужами вверх. Туда, откуда пришел. Потом дождь освоился и остался без права на передышку.

Не переношу дождь. Он наводит на меня тоску.

– Александра Владимировна! – В ординаторскую вбежала постовая медсестра. – Черепкова вся синяя! Под капельницей!

Я отшвырнула ручку и влетела в процедурный, оттолкнув перепуганную мать Черепковой. Трехмесячная девочка лежала под капельницей: кожные покровы синюшные, ладошки холодные, движений дыхательной мускулатуры нет. Налицо картина апноэ – остановки дыхания. Когда видишь такое, не думаешь ни о чем – твой мозг делает все за тебя, ты идешь за ним на автомате. Капельницу долой. Может быть, лекарственная непереносимость. Дыхание «рот в рот» и непрямой массаж сердца. Три скрещенных пальца обеих рук на крошечную грудину, давление на грудную кость не глубже одного сантиметра. Твои губы к детским губам, и весь объем воздуха из собственных легких в маленькое тельце. Реаниматологи называют это «поцелуй смерти». Дыхательный объем у детей раннего возраста меньше мертвого пространства у взрослых, только вдыхай и вкачивай атмосферный воздух. Я вдувала свой кислород как проклятая, пока не раздышала. Черепкова порозовела так же внезапно, как и ушла. Всё!

– Я забыла, – мать Черепковой ломала руки за дверями процедурной, лицо бледное, в глазах ужас. – У нее так же было в роддоме.

– Все будет хорошо. Ей много лучше. Не беспокойтесь.

Я обернулась к ней и провела ладонью по своему лицу. Оно было мокрым от слизи. Все лицо и волосы в детских соплях. Я забыла закрыть губами нос ребенку, но все же раздышала. Поцелуй смерти стал поцелуем жизни. По моей коже несутся мурашки, сердце бьется как бешеное, руки дрожат. Страх и радость как следствие выброса адреналина. Не нужно быть наркоманом, чтобы чувствовать эйфорию. Можно стать просто врачом. Черепкова – моя больная, я лично за нее отвечаю. На меня налетел адреналиновый грузовик, я увернулась из-под его колес. Мне повезло!

– Саш, у меня Черепкова выдала крендель. Посмотри ее ночью, а? Второй день госпитализации.

Я позвонила в реанимацию Буркову, он сегодня дежурил. Я знаю его еще со времени обучения в интернатуре. Он не будет кочевряжиться.

– Что за крендель, Саш? – передразнил он меня.

– Не представляю. Внезапно дала апноэ. Еле раздышала. Мать говорит, в роддоме было что-то похожее. Ей всего три с половиной месяца от роду.

– Трусишь? – Он хмыкнул.

– Нет. То есть да… Немного, – я рефлекторно провела ладонью по лицу.

– Ну, тащи свою Черепкову.

Черепкова лежала у матери на руках; я подошла, она чмокнула розовыми губами. Нахалка, с нежностью подумала я.

Ей уже удалили электроотсосом слизь из дыхательных путей. Может, в этом все дело? Всего лишь? Сама Черепкова чувствует себя сейчас очень даже неплохо. Больше спит, чем плачет. Если что-то имело место в роддоме, значит, ноги патологии растут из утробы матери. Но Черепкова родилась в срок, в анамнезе ничего особенного. Никаких инородных тел, кроме слизи. Большой родничок не закрылся, чуть напряжен. Судорог я не заметила, хотя могли быть и незаметные мышечные подергивания.

– У нее судороги бывали?

– Нет, – мать Черепковой зачем-то прикрыла дочь рукой.

– Даже когда она плачет? – уточнила я.

– Даже, – подтвердила мать.

В педиатрии лучше «пере», чем «недо». Я бегом отнесла Черепкову в реанимацию, чтобы она не успела выкинуть что-нибудь еще.

– Откопай, что у нее, – попросила я Буркова. – Надо.

– Так на ночь же, – Бурков насмешливо поднял брови.

– В реанимации отличный подход к комплексным исследованиям. Причем cito[1]. – Я шаркнула тапочкой, Черепкова чмокнула розовыми губками.

– А ты не… – с сомнением произнес Бурков, глядя на девочку.

– Нет! – перебила я. – Если бы я не вытащила ее с того света, к тебе не явилась бы.

– А как насчет респираторно-аффективных судорог? Ревела?

– Спала, – хмуро сказала я.

Черепкова чмокнула мне на прощание и засопела носом. Я не спала всю ночь. У двоих детей было ухудшение состояния, пришлось повозиться. Ледяной дождь лил не переставая. В такую погоду всем худо, детям тем более. Утром вернули Черепкову, так ничего и не обнаружив.

– Родимчик, – сомневаясь, сообщил Бурков.

– Угу, – мрачно ответила я, глядя на тихую маленькую мину.

Что с ней? Поиск верного диагноза схож с расследованием. Чаще оно удается. Я вздохнула, надеясь, что мне повезет.

Я осмотрела всех своих больных, числом тридцать два человека. Их больше, чем положено вести на ставку, и один тяжелее другого. Февраль – синоним гриппа. Освободилась в полтретьего и поехала домой. Погода в моей квартире была такая же, как и на улице. Я выругалась и пошла закрывать окно. За ним свинцовое небо, так низко, что его можно потрогать рукой. Тусклый, процеженный сквозь тучи свет, стена серой воды и промозглый холод. Я поежилась и закрыла окно. Шум дождя стал тише.