В конце концов я спросил:

– Ну и что ты от этого выиграл? Ты хотя бы подвижен?

– Нет. Слишком много тканей.

– Если ты не можешь двигаться, полиция схватит нас в ближайшие дни, – сказал я. – Раньше или позже, но власти поймут, что мы их одурачили. Они вернутся сюда, а ты будешь сидеть и ждать, как пластмассовая утка в тире.

– Нет, – уверенно произнес Он. Его голос по-прежнему звучал искаженно и странно. – Я теперь бессмертен, Джекоб, точнее, почти бессмертен.

– Полная неуязвимость? Ты что, действительно уверен, что можешь не бояться даже ядерного оружия? Я думаю, что, если у властей не останется другого выхода, они пустят в ход ядерный заряд ограниченного радиуса действия. Они достаточно сильно ненавидят тебя, чтобы решиться на это. И они возненавидят тебя еще сильнее, когда увидят, каким ты стал. Особенно если поймут, что ты считаешь, что можешь дать людям неограниченно долгую жизнь.

Наверное, звуки, донесшиеся из холодного погреба, следовало считать смехом. По крайней мере, теперь, когда Он так далеко ушел от человеческой формы, это было максимально удачное с Его стороны подражание звукам, которыми люди выражают веселье. Но вместо того, чтобы придать мне хорошее настроение, эти звуки встревожили меня и вызвали желание оглянуться через плечо.

– Я не неуязвим, Джекоб. И ты сам увидишь, что я не стал неподвижной мишенью. Я превратился в неудержимую силу.

– Я боюсь, что ты меня покинешь, – сказал я.

– Выбрось это из головы.

Минутное молчание.

– Ты принес пищу? – поинтересовался Он.

– Трех волков.

– Сбрось их вниз. Я подберу их, когда ты отойдешь. Но тебе придется еще поработать. Говядина уже почти закончилась. Трех волков мне будет недостаточно.

– Сколько тебе еще нужно?

– Все, что ты сможешь дотащить, Джекоб.

– Тогда я лучше отправлюсь на охоту прямо сейчас, чтобы потом можно было отдохнуть и поспать.

– Джекоб!

– Что?

– Не бросай меня, Джекоб. Пожалуйста, верь мне. Продержись еще немного. Всего один день, Джекоб. Все идет быстрее, чем я ожидал. Быстрее и постоянно ускоряется.

Я встал и пошел к волчьим тушам. Я по одной перетащил их к лестнице, ведущей в погреб, и сбросил вниз. Они падали с глухим стуком. Я закрыл дверь, ушел в гостиную и прислушался. Через несколько секунд я услышал тяжелое, ускоренное дыхание, шорох перетаскиваемых туш и короткий гортанный радостный возглас. Потом стало тихо. Я прихватил пару запасных обойм, выпил кофе и снова пошел наружу – поискать, кого еще можно убить...

Над горами мела метель, и ветер швырял пригоршни сухого, обжигающе холодного снега. С тех пор, как я последний раз выходил из дома, он усилился, стал порывистым и едва не сбивал меня с ног. Низкие тучи отражали белизну снежных равнин.

Я чувствовал себя ужасно одиноким, а отчаянное буйство бурана отнюдь не способствовало поднятию настроения. Я всегда принадлежал к тем людям, которых называют бирюками, к тем, которые редко испытывают потребность в обществе себе подобных. Да, конечно, у меня был Гарри. Трудно даже представить, на что был бы похож мир без Гарри, без его вспыльчивости, без его вонючих сигарет, без его кустистых бровей, которые он приподнимал от удивления или, наоборот, сосредоточенно сдвигал, сердясь. Гарри был неизменной величиной, скалой, которая будет существовать вечно. Еще были женщины. То есть женщин было много, но значение имели только две. Да, Джейк Кеннельмен, прирожденный холостяк, дважды за свою жизнь влюблялся. Первой моей любовью была Дженни, стройная блондинка. Ее груди выпирали из-под блузы, как наливные яблоки, а фигура была зрелой и женственной. Невозмутимая Дженни, вечно занятая своими книгами, Сэлинджером, Геллером, всем этим воскресшим авангардом. Сам не знаю, как меня угораздило в нее влюбиться; хотя в ней было нечто еще помимо спокойной и совершенной внешности. Дженни обладала какой-то мягкостью и почти животным теплом. Она была словно остров, куда можно пристать после плавания по бурному морю и обрести покой и утешение. И она покинула меня. Ну зачем женщине возиться с долговязым, неуклюжим, худым, вечно взъерошенным врачом, если она может заполучить любого мужчину, которого только пожелает? Хороший вопрос. Вот и Дженни его себе задала. Вечером она была со мной, а наутро исчезла. Но зато появилась Ким, с темными волосами, темно-карими глазами, бронзовой кожей. А потом был пожар... Пожар и обугленное тело – за две недели до венчания, которое так и не состоялось. Лишь эти три человека были мне настоящими друзьями. Теперь одна из них ушла к другому, вторая умерла, а третий находился за пару тысяч миль отсюда, в Нью-Йорке. Мне страшно хотелось, чтобы все трое сейчас были рядом со мной, чтобы можно было их обнять. Я бы обрадовался даже запаху мерзких сигарет Гарри.

Андроид не был мне другом.

Он был меньше, чем друг, и в то же время больше, чем друг. Я не понимал ни Его, ни наших взаимоотношений. Наши личности пересеклись, перепутались и образовали нечто новое, но результат оставался для меня неразрешимой загадкой. Я попытался сосредоточиться на охоте, чтобы хоть немного рассеять одолевшую меня мрачную меланхолию.

Я вывел из сарая снегоход и поехал вдоль невысокой горной цепи, на одном из отрогов которой и гнездился домик Гарри. Проехав мили две, я наткнулся на утоптанную площадку. Здесь было полно свежих оленьих следов – их еще даже не успело замести снегом. Я спрятал машину за молодой сосновой порослью, остановился, достал ружье и наркопистолет и стал ждать.

Пятнадцать минут спустя из-за деревьев рысцой выбежал лось. Он остановился на краю поляны, понюхал воздух и принялся рыть копытом снег. Я подождал, пока он осмелеет и выйдет на открытое место, потом, так и не слезая с машины, выстрелил. Я промахнулся. Испуганный лось прыгнул вперед и принялся продираться через снег, доходивший ему до колен. Он бежал вниз по склону, к другому краю леса. Я отбросил ружье, схватил наркопистолет и, держась за руль одной рукой, погнался за лосем.

Лосю приходилось нелегко. Он скакал по глубоким сугробам, а метель швыряла снег прямо ему в морду и мешала смотреть вперед. Я подъехал поближе и выпустил несколько стрелок. Но лось заметил меня и в последний момент ухитрился свернуть влево.

Я продолжал гнаться за животным, заходя справа. Лось заревел. Я выстрелил.

На этот раз лось упал. Несколько секунд его ноги судорожно дергались, потом животное погрузилось в наркотический сон.

Я остановился рядом с лежащим лосем и сошел со снегохода, прихватив с собой ружье. Я приставил дуло ружья ко лбу лося и вдруг понял, что я не могу смотреть на то, что собираюсь сделать. Тогда я отвернулся, не глядя нажал на спусковой крючок и положил ружье в машину.

Лось был слишком большим, чтобы его можно было погрузить на снегоход целиком. Нужно было разделать тушу – иначе я просто не сдвину его с места.

Я вытащил нож и принялся за работу. Нож нужно было взять разделочный, а я об этом не подумал. Теперь оставалось только ругать себя и орудовать тем, что было. Я кое-как ухитрился вырезать два больших куска фунтов по пятьдесят каждый, погрузил их на заднее сиденье и отвез домой. Там я сбросил мясо в погреб, закрыл за собой дверь и поехал обратно, чтобы забрать остальное. Он ничего не сказал, а я тоже был не в том настроении, чтобы начинать беседу.

Обратный путь показался мне куда длиннее двух миль. Я не мог отделаться от мыслей об этом новом Джекобе Кеннельмене, убийце животных, мяснике. Когда я наконец нашел искромсанную лосиную тушу, мне хотелось лишь одного – как можно быстрее покончить с этим делом. Я спрыгнул с машины и принялся резать мясо, все еще истекающее кровью, и грузить его на сани. Я уже почти разделался с тушей, когда яркий луч ручного фонаря выхватил меня и снегоход из темноты.

Пистолет и ружье стояли рядом с сиденьем дулами кверху. Я схватил ружье, развернулся и выстрелил. Раздался испуганный визг. Фонарь упал в снег и погас. На мгновение я ощутил радостный подъем. Потом мои мозги, последние несколько минут бездействовавшие, снова заработали, и я понял, что только что выстрелил в человека.