– Что ты хнычешь? – буркнул я. – Захворал немножко, так что же – непременно в гроб ложиться?

– Нет, Василий, чувствую я ее, – скульптор снова ухватился за бутылку, но тут же поставил на место. – Да, чувствую я приближение смерти и с профессиональным интересом и с нетерпением жду, – хмыкнул он. – Как художнику, понимаешь, любопытно: как «старуха» на самом деле выглядит? – взгляд ваятеля несколько оживился. – «Девушка с веслом» уже была, теперь, видимо, будет с косой.

– Не смешно, – насупился я и взглянул на часы: у кладбищенских ворот меня уже двадцать минут ждала Ирина.

– Не смешно, – согласился Калошин. – Но верно. Любой день можно прожить в радости, но он же может стать последним. Я стал ощущать, что уже утрачиваю способность бороться за то, что многие годы было для меня желанно и дорого, – Виталий разлил остатки водки.

– Тебя перемкнула эта тема, – мне хотелось перевести разговор в другое русло.

– Мысли о смерти – размышления о свободе, а мы – художники – всегда стремимся к ней, – скульптор опорожнил стакан и потянулся за яблоком. – За пределами жизни есть свобода. И истина есть. Во всяком случае, я на это надеюсь, иначе всё было бы очень просто. Вопрос сложный, а задать его некому, – Калошин усмехнулся. – Так что я действительно с нетерпением жду старуху, – нет, лучше девушку, – с косой. Мистический конец человеческой души не подвластен логическому объяснению, хотя, единственное я, пожалуй, уяснил – чем глубже в землю, тем ближе к Небу.

Я снова взглянул на часы.

– Ладно, действительно ты прав: хватит ныть. Меланхолия вредна для пьяниц – она легко может трансформироваться в депрессию, – Виталий вздохнул и поставил пустую бутылку под стол. – Я смотрю, ты спешишь куда-то? Очередное свидание с вдовой?

Я кивнул и принялся убирать со стола. Стало неловко перед Виталием – чувствовалось, что он хочет выговориться; нет, скорее, сказать нечто важное…

– Да не парься, всё нормально, – скульптор словно прочитал мои мысли. – Ждет, поди, Ирина? – улыбнулся он. – Только запомни: «женщина для мужчины – сеть для него». Всегда будет помехой… Они отвлекают и расслабляют. Возьмешь в свой мир женщину, и если она окажется не та – неприятностей не миновать.

– Так женятся же люди, и многие живут счастливо, – я попытался возразить, хотя, если честно, мысли, подобные калошинским, иногда приходили мне в голову.

– Ты много видел счастливых? – буркнул Виталий и, поднявшись со стула, заковылял к двери. – Невозможно взлететь, если ты пустил корни – семья, работа, дом… – он, точно отбиваясь от надоедливых насекомых, махнул рукой. – Пойду-ка я к Коле Белошапке схожу, отдохну немножко в домовине, – ваятель взглянул в окно. – Как раз Людмила уже домой пошла.

XXIII

Лишь один день в году – на Радоницу, когда горожане шли поминать своих умерших родственников – Квазиморде было неспокойно. Сторож изнутри запирал на засов свою крохотную каморку и, слегка отдернув пальцем застиранную ситцевую занавеску, наблюдал за идущими на кладбище людьми. Они шли на погост семьями, тащили за собой маленьких детей, и Квазиморда недоумевал – зачем мучить малышей необходимостью участия в непонятных взрослых играх? Но более всего возмущал сторожа тот факт, что из приюта скорби и печали, светлой памяти и потустороннего покоя в этот день устраивали увеселительное заведение под открытым небом. Суть праздника – поминовение усопших – отодвигалась на второй план. Это был всего лишь повод для утверждения себя на своеобразном митинге. Хозяйки бережно несли корзинки с различной снедью и, с ревностным любопытством поглядывая на соседние столики, – у кого самобранка побогаче, да спиртное подороже, – выкладывали свои припасы: куличи, крашеные яйца, жареных кур и другие продукты. С нарастающим раздражением наблюдал Квазиморда, как к вечеру сборище превращается в сонм подвыпивших и даже непотребно пьяных людей. Женщины, с трудом удерживая своих, едва стоящих на ногах мужей, пытались довести их до кладбищенских ворот, чтобы затем усадить на такси и доставить домой. Некоторые напивались до такой степени, что засыпали прямо на могилках. Несмотря на присутствие милиции, нередко в этот день на погосте случались драки. Визжали женщины, тщетно стараясь разнять дебоширов, грубо матерились мужики, добросовестно осыпая друг друга тумаками, плакали детишки. Квазиморда сплевывал на потертый дощатый пол, задергивал занавеску и ставил на электроплитку чайник. Заваривал крепкий, как его называли нищие «купчик», чай, закуривал «примку» и, громко отхлебывая горький напиток, снова подходил к оконцу. В этот день он видел много женщин, и они волновали его. Горбун хорошо помнил тело той вдовы – подружки художника, которую он спас от насильников. Ему надолго врезалось в память шелковое кружевное белье, его дивный запах. Эта женщина часто снилась Квазиморде по ночам. Вернее, ранним утром, когда он возвращался в каморку после традиционного обхода кладбища. Сторож ложился на скрипучий диван и, отвернувшись к стенке, закрывал глаза. Однако воображение его не дремало – рядом садилась белокожая красавица с длинными, распущенными волосами. Горбун протягивал к ней руки, но они трогали лишь опостыло-привычную пустоту. Квазиморда ворочался с боку на бок и, наконец, не выдержав, расстегивал брюки. Утихомирив бушующую плоть, тяжело вздыхал – легче становилось только телу. В мутное оконце сторожки вместе с темно-серым рассветом тут же вползала тягучая, такого же цвета, тоска. «И кому я такой урод нужен? Да еще и ни жилья, ни денег, ни здоровья… Здоровья? – горбун криво усмехнулся. – Его-то как раз хватало. Что же, мне так всю жизнь и придется обходиться без женщины»? Квазиморда брал из пачки сигарету, чиркал спичкой и подходил к окну. Первый луч солнца, осторожно скользя по верхушкам деревьев, опускался на землю. Шурша кустами, пробирался к выходу проспавший всю ночь в траве пьянчужка. В кронах раскидистых лип начинали петь птицы. Таинственный сумрак нехотя отползал в самый дальний угол кладбища – к цыганскому склепу и укрывался в его замшелых глубинах. Однако поздним вечером, словно коварный хищник, он снова выйдет на охоту. Берегись, запоздалый посетитель погоста, его пронзительных темно-оранжевых глаз, мерцающих из-за покосившегося обелиска; широких лохматых лап, коричневой тенью шныряющих по извилистым, змеящимся среди могил, тропинкам; глухого, словно доносящегося из глубины, топота его шагов. Настигнет, как бы быстро ты ни бежал, коснется твоего тела лохматой, зловонной шерстью и… Кавзиморда тряхнул головой. Он не боялся кладбища, но в последнее время, по ночам, ему стали сниться неприятные и даже страшные сны. Как-то раз, проснувшись, горбун сел на диване и смотрел на ползающий по стене голубоватый прямоугольник окна, отражающийся в лунном свете. Чем напряженнее он всматривался, тем яснее крепла уверенность, что сейчас в этом пространстве кто-то появится, как воплощение неумолимости и страшного прошлого, от которого никуда не скрыться. И эта фигура явилась. Она стояла как раз на том месте, где сторож ожидал ее увидеть. Нечто темно-серое с размытыми очертаниями, но с ледяным немигающим взглядом, словно у огромной змеи, смотрящей в глаза своей жертве. И вдруг Квазиморда узнал Гунявого. Да, это был он! Убитый дядей Сашей бродяга ничего не говорил, но губы его беззвучно шевелились, словно он силился сказать: «А за что же вы меня убили, кореша»?

Сторож сидел, еще больше сгорбившись, втянув голову в плечи, и прижимал к груди крепко сжатые кулаки. Его онемевший язык никак не хотел ворочаться во рту, но вскоре неожиданно для себя, уже теряя сознание, Квазиморда закричал: «Не убивал я тебя! Не убивал! Это дядя Саша!». Гунявый с завистью взглянул на лежащую на столе пачку сигарет и, криво усмехнувшись, исчез.

Горбун вытер холодный пот на лбу, включил свет и, отхлебнув из носика чайника глоток воды, лег на диван. Сторож научился избавляться от страха – он вспоминал облик Оксаны. Девушка тут же представала перед ним в его воображении. Светлая, добрая, с веселыми искорками в огромных серо-голубых глазах, она словно загораживала его – Славку – от очередного ночного ужаса. Правда, после двух случившихся с Оксаной трагических событий, глаза девушки потускнели. Но Славкино чувство к ней стало еще крепче.