– Да, да, конечно, – я поспешно закивал.
Прохладные струи воды игриво щекотали мое тело. Я поднимал руки и, совершенно расслабившись, несколько минут неподвижно стоял под душем. О, это трепетное ожидание, когда ты уже наверняка уверен, что сейчас будешь обладать женщиной! Руки мои в нетерпении подрагивали, и желание стремительно наполняло плоть. Я вытерся полотенцем, взглянул в зеркало. На меня смотрело знакомое лицо, и что-то в нем изменилось. Но что? Я усмехнулся. Иногда страсти меняют наши черты, делая облик не только чужим, но порой и отталкивающим. Улыбка сползла с моего лица. А, собственно, что я возомнил? Скорее всего, Ирина, не оправившись еще от эмоционального потрясения, просто попросила побыть с нею. А я размечтался… «Скажи помыслу своему: я умер и лежу в гробу». Швырнув полотенце в угол, я вышел из ванной.
В комнате был полумрак. Настенный светильник изливал в пространство две оранжевые полоски света. Его оказалось достаточно, чтобы разглядеть столик для коктейля.
– Выпей что-нибудь, если хочешь, – прочитала мои мысли Ирина. Голос ее доносился из спальни. Я плеснул в бокал немного водки и неспешно выпил.
– Иди сюда, – позвала хозяйка. В комнате горела свеча. Тяжелые темно-зеленые шторы прикрывали окно, не позволяя проникать в помещение уличному шуму. Возле кровати стояла тумбочка с обычным набором женских склянок. Больше рассмотреть я ничего не успел, ибо Ирина повторила просьбу.
– Ну, подойди же, – улыбнулась она. – Или художника больше интересует интерьер?
«Насмотрелся я подобных будуаров, – усмехнулся я про себя. – И что поразительно – все они невероятно похожи друг на друга. Может, женщины все одинаковы?» – мелькнула несвоевременная мысль.
Я присел на край кровати. Шелковое покрывало рельефно обыгрывало фигуру Ирины. Ладонью я прикоснулся к ее руке и слегка погладил. Ирина придвинулась ко мне и, облокотившись на локоть, привстала. Она была сейчас загадочной вещью в себе, в любой момент готовой выйти из себя. Но в какую сторону? Я, понимая, чего хочет эта женщина, наклонился и поцеловал ее в губы. Страсти, напора, причем необузданного напора в ее жизни хватало. Этой ночью прибавилась еще и попытка насилия. И вот теперь легкие прикосновения и нежные поцелуи станут для Ирины самым дорогим и долгожданным подарком Эроса. Я, словно подросток, нарочито робко касался ее тела, неспешно целовал лицо, шею, плечи. Руки мои, будто связанные путами «не решались» на столь привычное путешествие к потаенным женским прелестям. Похоже, Ирина всю свою девичью жизнь ждала подобного к себе отношения. Ждала от «блондина», предавшего их платоническую любовь. Ждала, хоть и поняв тщетность таких отношений, от Анатолия. И уж едва ли надеялась ощутить их сегодня на кладбище от насильников. Я, сдерживая себя изо всех, возможных для меня, нравственных сил, дарил этой женщине не темперамент, но нежность. И, кажется, Ирина оценила мой поступок. Прошептав что-то невнятно-интимное, она притянула меня к себе.
– Иди ко мне, глупенький.
Ну вот: теперь глупенький… Пойми этих женщин! А может, и не нужно понимать? Как просто обращаться с женщиной в постели и как трудно –вне ее.
ХXII
Наступило лето, необыкновенно жаркое даже для южных регионов. В августе дневная температура воздуха в тени зашкаливала за сорок градусов. После полудня жизнь в городе словно замирала. Но только не на кладбище. Пожилые люди, в основном, сердечники и гипертоники, не выдерживая экстремальных погодных условий, десятками покидали сей бренный мир. Мы работали, не покладая рук, порой задерживаясь в ритуальных мастерских до позднего вечера. Я потерял счет написанным за последнее время траурным лентам. Ладони Юрки и Червона от постоянного соприкосновения с лопатами стали твердыми, как камень. Из-за фанерной перегородки непрерывно слышался характерный звук вгрызающегося в мрамор резца скульптора. Калошин в последнее время побледнел и осунулся. Впрочем, это было заметно лишь редко видевшим его людям. Иногда, выпив стакан водки, ваятель шел в столярную мастерскую к Белошапке и, шурша стружками, укладывался в готовый гроб.
– Прикрой, – просил он плотника и кивал на крышку. Николай молча, без проявления каких либо эмоций выполнял просьбу бригадира. – А то еще этого козла сюда принесет, – имея в виду Копылова, глухо ворчал скульптор из преждевременного своего убежища. – Что-то устал я сегодня…
Однажды подобная конспирация Калошина не на шутку перепугала Людмилу. Не ведавшая о месте почивания бригадира, гробовщица приготовилась оббивать столярное изделие и сняла крышку домовины. Похоже, испугались оба.
– Ох, и доиграешься ты со смертью, Виталька, – Людмила замахнулась на ваятеля молотком. – Успеешь еще деревянный сюртук примерить.
– Хорошо, что не косой угрожаешь, – проворчал скульптор, нехотя покидая гроб.
К концу рабочего дня Виталий зашел ко мне в мастерскую. Тяжело ступая, подошел к столу. Оглянулся на дверь и, порывшись в недрах широченной куртки, извлек из нее бутылку водки. Я достал из шкафчика нехитрую закуску: пару яблок, краюху хлеба, небольшой кусок сыра. Многообещающе звякнули стаканы. Калошин взял граняш в руку, повертел его, рассматривая, хмыкнул и сказал:
– Молодец всё-таки Мухина – такую память о себе оставила, – Виталий вздохнул и поставил стакан на стол. – Не то что некоторые…
– Тебе не жарко в такой одежде? – я окинул взглядом отнюдь не летний прикид ваятеля.
– Знобит что-то, – нехотя буркнул он, зябко передернув плечами. Действительно, вид у Калошина был нездоровый.
– Наливай, – скульптор нетерпеливо махнул рукой.
Я разлил водку и, соприкоснувшись стаканами, мы выпили содержимое.
– Какая гадость! – скривился Виталий, потянувшись за кусочком яблока. – С недавних пор я заметил, что работать значительно интереснее, чем развлекаться. Тем более, таким способом, – он кивнул на бутылку. – Жизнь значительно проще, чем принято об этом думать. У меня хватило ума прожить ее глупо и безалаберно, а вот на старости лет на раздумья вдруг потянуло.
Я согласно кивнул. Возражать было нечего. Почему – во всяком случае, мы так думаем – стоит немного выпить и интеллект наш значительно возрастает?
– Жизнь наша, как женщина, – продолжал философствовать ваятель. – И нельзя ее познать или хотя бы почувствовать, немножко не пощупав, – он поискал глазами бутылку и снова плеснул в стаканы. – Розанова читал? – спросил Калошин и, не дожидаясь ответа, пояснил: – А что мы почувствуем? Быт, суета, пьянство, шум… Какая темнота кругом, и грубость, и примитивизм! – Виталий опрокинул содержимое граняша в рот и, поднявшись из-за стола, принялся ходить по мастерской. – Нужно всё это ощутить, понять, – он вдруг грохнул себя кулаком в грудь, – и, желательно, полюбить. Ведь нам это так настоятельно рекомендуют делать боги.
– Бог, – поправил я.
– Ну, пусть Бог, – согласился скульптор. Тяжело дыша, опустился на стул. Чиркнув спичкой, закурил сигарету. Закашлялся. – Ты знаешь, мне иногда в голову стала приходить мысль, что похороны – не последнее путешествие в нашей жизни. Хотя существование там, где ничего нет, даже в устах священников кажется бессмыслицей, – Калошин не без раздражения сунул окурок в пустую консервную банку. – Но ведь возникают такие вопросы! Я всегда был убежденным атеистом и насмехался над смертью. А вот теперь… – Виталий умолк на полуслове и взялся за бутылку.
– Что ты подразумеваешь под «теперь»? – спросил я, по возможности стараясь придать своему голосу ровный оттенок.
Ваятель недовольно скривил лицо – мол, отвяжись – и продолжил:
– Мы мечемся туда-сюда по своим, сомнительной важности, делам, предполагая, что окружающий мир – яркий бесконечный карнавал, и каждый из нас на нём что-то из себя представляет. Довольно легко думаем о смерти, как о чём-то неприятном, но неизбежном. – Лицо Калошина вдруг посветлело. – Жизнь наша дарована Господом, а мы ей так бездарно распоряжаемся… Когда ты поймешь это, – Виталий посмотрел мне в глаза тусклым взглядом, – значит, пора помирать.
