– Смотри, скоро его на романтику пробьет… – Любава потянулась за сигаретой. – Он должен мелодрамы полюбить. Или там кошечек. Или творчество певицы Алсу. Ничего подобного не замечала?

Замечала. И у меня похолодело в груди. Месяц назад Юра ни с того ни с сего пристрастился к караоке. Я вернулась домой чуть раньше, тихонько открыла дверь – и замерла от неожиданности на пороге. Юра стоял посреди гостиной в трусах и носках и орал в микрофон: «Ты-ы-ы-ы! Теперь я знаю – ты на свете есть…»

Я не убеждена, что увлечение караоке так уж романтично. Но Любава заронила семена сомнения, и я вдруг взглянула на ситуацию с другой стороны. Тем более что мужа неожиданно прорезался голос. Нет, не певческий талант, конечно, хотя супруг частенько теперь пел караоке.

А еще начались придирки. И в минуты злости голос у Юры был даже противнее, чем при исполнении сладеньких шлягеров. Все, что бы я ни сделала, ему категорически перестало нравиться.

Он нудил, брюзжал, ворчал и доводил меня до того, что я в ответ тоже начинала говорить ему гадости.

Тогда Юра с заметно посветлевшим лицом исчезал из дома, бросив на ходу: «Я в командировку на пару-тройку дней, а у тебя будет время подумать, в чем ты неправа». Но вскоре возникал снова – с рассеянным взглядом и букетом цветов: «Прости меня, Оленька, прости!» Муж смущенно улыбался, целовал меня в щеку и, тут же схватившись за телефон, закрывался с ним в кабинете.

Раньше я не обращала внимания на эти выкрутасы. И нашла бы им объяснение: Юра просто не желает загружать меня своими проблемами. Но слова Любавы сделали свое дело, и я принялась анализировать. За что я должна его прощать? Что за тайная вина терзала моего любимого? И терзала ли?

А потом он как-то проговорился. Спросил:

– У тебя есть хорошие конфеты? А то бухгалтерия прибирает к рукам все сладости, и мне приходится постоянно их изымать для других.

– Твой секретарь не в силах дойти до магазина? – удивилась я. – Не хватало, чтобы ты из дома конфеты в кулечке таскал. Пошли ее, пусть купит. А потом положи их в сейф, подальше от бухгалтерии, если они такие настырные.

Юра промычал что-то невразумительное, а я вдруг поняла: раз он так обеспокоен неравномерным распределением сладостей в офисе, значит, он к кому-то неровно дышит. К кому? К своему заму Равилю Фаридовичу? К уборщице тете Маше? Или к секретарше Лизоньке? Как говорится, догадайтесь с трех раз…

Я догадалась быстро. Тем более что, принимая Лизоньку на работу, Юра кочетом заливался, расхваливая ее незаурядные способности. И умна, дескать, необыкновенно, и старательна, все понимает с полуслова, а уж как корректна и скромна, по сравнению с прежними его секретаршами… Я тогда поинтересовалась, как выглядит Лизонька, но муж лишь пожал плечами:

– Для меня главное – деловые качества. А внешность… Достаточно того, что она никого не напугает…

Тогда мы еще обсуждали наши проблемы и сообща их решали. Но очень скоро все прекратилось. Мой милый нашел другие уши… Правда, пребывая в любовной эйфории, головы проблемами люди не морочат, вернее, все заботы сваливаются в другую плоскость.

Озарение далось мне нелегко. Дня три я ходила как пришибленная, все валилось из рук, а на работе слова сотрудников воспринимала не сразу, смотрела на них пустыми глазами, и, не дослушав, молча уходила. Отношений с мужем я не выясняла по очень простой причине: он снова умчался в командировку. На сей раз в Сочи – проводить совещания с сотрудниками филиала и дополнительных офисов. И наверняка взял с собой Лизоньку. Как же без нее, такой внимательной и умненькой, и наверняка сногсшибательно хорошенькой? Хотя в этом возрасте достаточно быть просто хорошенькой.

Я уже ни в чем не сомневалась. На пятом десятке мужики мало обращают внимания на дамские мозги и творческие задатки. Женщина средней внешности и возраста может сколько угодно мечтать о любви, говорить умности и петь ангельским голосом – внимание на нее вряд ли кто-то обратит. Все затмевают точеная фигурка, упругая попка и высокая грудь соперницы.

Кажется, Жванецкий заметил: женщины после тридцати становятся невидимыми – их словно нет. И все лучшие качества точно приписывают не им, а таким вот Лизонькам, будь у них даже куриные мозги и пэтэушное образование.

Я всегда, без тени сомнения, раздавала житейские советы, устные – Любаве, а печатные – читательницам журнала, но, став жертвой мужского коварства, растерялась. Я даже Любаве не осмелилась позвонить. Просто не представляла себя в роли плакальщицы. Считала унизительным пользоваться слезами, как оружием. И стопроцентно была уверена: излей я свои обиды подруге, та едва ли посоветует что-то путное, способное вывести меня из коллапса. Да и есть ли панацея против измены?

Я со страхом ждала возвращения мужа. Ведь пора было расставлять точки над «i», а я не знала, смогу ли выдержать и не сойти с ума. В недавних семейных ссорах я всегда выходила победителем и даже гордилась своим хорошо подвешенным языком. Юра предпочитал сбежать в кабинет или уткнуться в журнал… Но сейчас мне хотелось выть в голос, биться головой о стену, а вот слова, которые обязаны были сразить мужа наповал, если и всплывали в памяти, то казались бледными, неубедительными, затертыми до сального блеска…

Юра появился через неделю. Загоревший, похудевший, веселый. Он позвонил в дверь и прямо с порога произнес три самые избитые и пошлые фразы, которые, несмотря ни на что, прогремели для меня, как гром среди ясного неба:

– Оля, я полюбил другую. Прости, но я ухожу. За вещами заеду позже.

Я застыла с открытым ртом. А потом с трудом выдавила из себя уже в спину коварному изменщику:

– Кто она?

– Лизонька, – оглянувшись, расплылся в улыбке муж. Глаза у него были ясными, как у птицы Феникс. – Я рассказывал тебе!

Забыв о лифте, он легко побежал по ступенькам вниз. Почти полетел на отросших от счастья крыльях. Понес навстречу новой любви свое стокилограммовое тело в белых штанах.

– Она ж тебе в дочки годится! – прокричала я вслед.

В ответ получила набор невнятных звуков. И не поняла, то ли Юра ответ пробубнил, то ли эхо позабавилось. Равнодушное эхо, которому абсолютно наплевать, что чья-то супружеская жизнь резко пошла под откос.

У меня тряслись руки и болело под ложечкой. Я вернулась в квартиру, умылась, высморкалась, легла в постель и стала размышлять, как это – быть счастливой на пепелище своего брака? Как это – быть счастливой, когда тебя, говоря пафосно, предали? Как это – быть счастливой, когда нет сил даже зареветь? Закричать, как на похоронах, свалиться у двери и вопить, постукивая лбом по новенькому паркету: «На кого ж ты меня покинул?»…

Когда дело идет к пятидесяти, для брошенной жены остается только два выхода: сумасшедший дом или дюжина кошек. Не худший вариант – пара крохотных собачек. Кошек я любила, собачками тоже не брезговала, правда, пока на расстоянии. Даже против сумасшедшего дома ничего не имела против – по крайней мере, его пациенты не озабочены настоящим.

Но до пятидесяти надо было как-то протянуть еще пятнадцать лет, а мне казалось, что не протяну и четверти часа. Пролежу вот так, глядя в потолок совсем недолго, час или два, а затем моя душа расстанется с телом. И никто, слышите, никто не огорчится, не пожалеет, разве что Любава прольет слезы на одинокой могилке. В итоге жалкий холмик зарастет бурьяном, и только на склоне лет Юра вдруг отыщет его, прошепчет, упав перед ним на колени: «Прости, дорогая! Я всю жизнь любил только тебя, единственную и неповторимую!» Лучше бы, конечно, если б он приехал на кладбище на инвалидной коляске в сопровождении медсестры из дома престарелых…

Я представила эту картинку, и на душе стало легче. Ведь, если Юра не одумается, в развитии событий можно не сомневаться. И желательно, чтобы они развивались на моих глазах, тогда я могла бы усмехнуться в ответ на его жалобы и спросить: «А ты предполагал, что Лизонька будет вечно поддерживать твои дряхлые телеса?» Затем я гордо удалилась бы, все еще красивая и уверенная в себе, под руку… С кем?