Давид горестно вздохнул, покачал головой и что-то пробормотал сквозь зубы по-абхазски.

– Так всегда бывает, когда беда случится, – усмехнулась я. – Вон, накануне одиннадцатого сентября, когда в Нью-Йорке небоскребы взорвали, чего только люди не видели! Одни – огненный крест в небе, другие – огромный объект типа НЛО, а третьи и вовсе красных муравьев размером с кота… И принялись трактовать свои видения, как знамения.

Давид покосился на меня, и мне стало стыдно за свой легкомысленный тон.

– Простите! – сказала я. И стала смотреть в окно.

– Мы долго в мире жили, успокоились, – продолжал Давид как ни в чем не бывало. Он снова закурил, но меня это уже не раздражало. – Только в августе девяносто второго опять волк с горы спустился. И выл страшно. Все городские собаки всполошились, тоже выть стали. Люди шептались: «К беде». Мать моя все черные розы в саду выкорчевала. Только не спасло это от войны – через неделю грузинские войска перешли границу. На танках, бэтээрах. Самолеты, вертолеты… А у нас ополчение с охотничьими ружьями да милиция с табельным оружием.

– И как же вы победили, если у них были танки? – поразилась я. И только тут поняла, что головная боль и тошнота отступили.

А Давид, словно не расслышав меня, продолжал говорить. Голос его звучал глухо:

– Я из-под Сухума, до войны учителем в школе работал, историю преподавал. Трое маленьких детей, родители-старики, вот я и пошел за свой дом воевать. И у меня, и у жены родственники в Сочи, в Геленджике, но родился я здесь, у меня нет другой родины. Когда наступали в марте на Сухум, меня ранило в бок, пуля вышла из спины. Я и не понял сначала, что ранили. Спрятался за дерево, хочу стрелять – но чтоб в меня мои враги так стреляли, как я мог тогда стрелять! Оказывается, правую руку мне перебили – не мог поднять автомат. Клянусь мамой, от обиды чуть не заплакал. Легкое тоже пробило – я дышал и слышал, как внутри хлюпает. Рука не действовала, ребра сломаны…

– Как же вы спаслись? Кто-то помог?

– Нет, сам выбирался. К вечеру пришел в себя, перевязал, как мог, рану шарфом и пополз к своим. У меня только дети были в голове, я думал, что ради них должен выжить. Полз прямо по минному полю, и ни одна не взорвалась, на мое счастье. Через четыре часа добрался до речки, стал кричать нашим: «Ора[2], слушай! Я здесь! Спасите, по-братски прошу!» Несколько дней в реанимации провалялся. Медсестра мне потом сказала: «На тебя Господь посмотрел». То есть – пожалел меня Всевышний. Я быстро встал на ноги, съездил к детям, к жене, они в Пицунде были, в эвакуации. И снова пошел воевать…

Давид махнул рукой, горько усмехнулся.

– Клянусь мамой, клянусь детьми, если хоть одно слово неправда. Но не люблю об этом вспоминать. – И перевел на меня взгляд. – Кушать хочешь? Сейчас в Гагре в пацху зайдем. Там хозяином мой друг Саид. Так пацха и называется: «У Саида».

– Пацха? – удивилась я. – Что-то вроде кафе?

– В пацхах раньше абхазы жили, – кивнул Давид. – Летом в ней хорошо, прохладно. А в городе это… Как лучше сказать? Кафе в национальном стиле. Нашу еду попробуешь: мамалыгу, сыр, копченое мясо, вина бокал выпьешь. Сразу усталость пройдет.

С воображением у меня все в порядке, и я сразу представила жилище, в котором мне придется жить у Вадима. Сооружение типа избушки на курьих ножках, где почти нет мебели, а на стенах – рога оленей, медвежьи шкуры, гирлянды красного перца, лука, чеснока и початков кукурузы. На земляном полу полыхает костер, над которым на вертеле жарится мясо или коптится сыр, или варятся в котлах мамалыга и фасоль. Во дворе бегает стайка детей за курами, а за стеной блеют козы, вздыхают коровы и гогочут гуси…

Впрочем, меня это не расстроило. Я согласилась бы жить в палатке, лишь бы меня оставили в покое, не докучали расспросами и вниманием.

По лицу Давида бродило мечтательное выражение. Видно, тема отдыха была его любимой. И он, улыбаясь, продолжал:

– Я люблю посидеть в пацхе с хорошими людьми, поговорить от души, забыть свое горе, рассказать свою радость, послать две-три бутылки хорошим ребятам, выпить за друзей. Разве это плохо?

– Нет, конечно, – согласилась я. И, вспомнив вдруг Грузию, где любой прием пищи превращался в настоящий пир горой, с тостами, песнями, реками вина и горами угощения, неуверенно предложила: – Может, быстренько перекусим чем-нибудь? Уже стемнело, а нам еще неизвестно сколько добираться.

– Чего боишься? – удивился Давид. – Часом позже, часом раньше, все равно приедем. Мамой клянусь! Ночью даже лучше.

– С чего вдруг ночью? – поразилась я.

– Реку будем на машине переезжать. Ночью снег в горах плохо тает, воды меньше.

– Как же ночью мост снесло, если воды меньше? – продолжала допытываться я.

– Так буря была, ливень, вода поднялась метра на два. А мост старый, его в шестьдесят восьмом построили, вот и не выдержал, – терпеливо объяснил Давид.

Только тут я заметила, что домов по обеим сторонам дороги заметно прибавилось, появилось много красивых, добротных зданий, а справа потянулись пляжи и сплошная череда кафе и ресторанчиков. Жаль, но и здесь местами мелькали развалины, однако новых домов все-таки было больше.

– Это старая Гагра, – пояснил Давид. – Тут на горе в начале прошлого века принц Ольденбургский свой дворец выстроил. Сейчас не видно, темно. Но очень красивый дворец. Правда, разрушен немного. Но скоро все восстановим! – Давид покачал головой. – А недалеко гостиница «Гагрипш». Тоже из тех времен. В ней «Веселых ребят» снимали. В Абхазию до войны много киношников приезжало, и сейчас помаленьку снова стали снимать. Смотрела кино «Олимпус Инферно» о событиях в Южной Осетии?

– Смотрела, – кивнула я.

– У нас снимали, – с гордостью произнес Давид. – В Гудаутах и в Новом Афоне. А «Десантуру» видела? Там Сухум показали, обезьяний питомник…

– «Десантуру» не видела, – покаялась я.

– А в Пицунде «Тома Сойера» снимали. Режиссер Говорухин. Я с ним вот как с тобой рядом сидел, вино пил, мясо кушал.

– Надо же… – удивилась я. – Как-то не задумывалась раньше, где этот фильм снимали. Я его еще девчонкой смотрела. А недавно узнала: в нем мой любимый актер Влад Галкин играл Гекльберри Финна.

– Владик? – Давид покачал головой. – Как рано ушел! Как искра! Вспыхнул и сгорел!

– Работал человек на износ, а сорвался, сколько грязи на него вылили. А ведь до того случая на руках носили, залюбили просто. Но стоило попасть в беду, все разбежались.

– Попался бы мне тот ишак, что слухи нехорошие распускал! Клянусь мамой, в живом виде скушал бы! – Давид яростно сплюнул в окно. – В шоу-бизнесе немало ишаков. Я их маму видал!

Некоторое время мы ехали молча. При воспоминании о Владе Галкине настроение испортилось. Я так рыдала, когда он умер… И мне так нравились его герои в кино: все, как на подбор, при погонах. А наяву я терпеть не могла военных. Вдоволь нажилась в военных городках, насмотрелась всякого, и даже в институт поступила, как образцовый солдат, по приказу отцов-командиров. Только в моем случае командирами были родители. Я пошла по маминым стопам. Окончила мединститут, отпахала три года врачом на «Скорой», успела в это время выйти замуж. И благо, что дела у Юры пошли в гору, я перебралась к нему в Москву и занялась наконец своим любимым делом – журналистикой, о которой мечтала с детства…

Я вздохнула. Нет, стоило немного устать, расслабиться, и мысли мгновенно устремились в старое русло. Опять вспомнился Юра, но как-то вяло, без особого трагизма… Вспомнился и вспомнился. Как один из этапов собственной жизни. Мысли о Владе Галкине меня растревожили сильнее.

Я посмотрела в окно. Машина мчалась сквозь сплошной зеленый коридор. Давид, видно, заметил мой взгляд и снова вошел в роль экскурсовода. Голос его звучал бодро, как у футбольного комментатора:

– Вон, видишь, фонтан и знаменитая колоннада. Самое красивое место в городе.

– Ой, – обрадовалась я, – их я в кино видела. «Зимний вечер в Гаграх» называется.