Он резко обернулся.

— Вы, случайно, не… — начал он.

Но она уже исчезла в объятой ужасом толпе. Он не сразу вспомнил, где находится. Пыль постепенно оседала. Вдали, на фоне светло-голубого чистого неба снова стали видны склоны вулкана с вздымающимся маленьким султаном дыма, о котором он говорил с официанткой, похожим на пышное и безобидное кучевое облако: мирный прелестный пейзаж. Тут он вспомнил об Амброджио. Господи! Куда он делся?

Он посмотрел по сторонам. В нескольких шагах от него адвокат, стоя на коленях, разговаривал сам с собой. Его пиджак был покрыт вязким желе, состоявшим из смеси яичного белка и пыли. Он дрожал.

— Разбились все, — прошептал он подошедшему Ларри. Он говорил обреченным тоном человека, которому судьбой было не дано даже донести до дома пакет с яйцами.

— Бомба на почте! — крикнул кто-то.

— Вы думаете, это бомба? — спросил Ларри.

— Конечно! Я знаю, как это бывает. Пятьсот килограммов, никак не меньше. Я слышал, что такая же взорвалась в июле в Пьедигротте. Бывшие союзники, отступая, оставили после себя много сюрпризов. Теперь нам придется с этим жить.

Его голос заглушил грохот танкеток, прокладывавших себе путь сквозь развалины. В самом начале улицы Монтеоливетто, которая снова, как и прежде, плавно уходила вниз, стоял плакат, на котором было написано по-английски: «Не забудьте включить сигнал поворота», который тяжелая машина мимоходом смяла. Амброджио шел рядом с Ларри, опустив глаза и слегка расставив руки, словно он все еще нес свой драгоценный груз. Перед тем как подойти к расположенным в центре города кафе, он попытался стряхнуть с костюма пыль, стараясь, как показалось Ларри, придать своей внешности хоть немного респектабельности.

— Вы обязательно сможете найти еще яиц теперь, когда у вас есть деньги, — сочувственным тоном сказал Ларри. — В этой чертовой стране еще остались курятники!

Амброджио вздохнул.

— О прибытии машины предупредите меня накануне, — коротко попросил он.

— Надеюсь, ваш покупатель окажется человеком более серьезным, чем тот тип в траттории!

Адвокат не ответил и ушел не попрощавшись. Ларри смотрел, как он удаляется в сторону площади Муниципио вместе с успокоившейся толпой, напоминавшей ему сейчас воды залива, по которому только что прокатился смерч. Ларри вновь вспомнил о странной фигуре в полумраке. Он дорого бы дал за то, чтобы узнать, увидит ли еще Амброджио свою дочь или же таинственная «пленница» покинула ненавистного отца навсегда.

«250, Ривьера-ди-Кьяйя 4 декабря

Господин лейтенант Ларри!

Отец сказал мне, что Вы не хотите меня видеть. Вы меня и тогда не видели, но я, спрятавшись в тени, смогла как следует Вас рассмотреть. И все слышала. Мне нравится Ваш голос. У Вас такой милый английский акцент, как в кино… Вы говорили о поэзии, и отец сказал, что знает «Бесконечность» наизусть. Это, конечно, неправда, как и все, что говорит папа. А я знаю много стихотворений Леопарди, «Вечер праздничного дня» и — всего — «К Сильвии». Я также знаю, что где-то в доме есть письмо жены того поэта, о котором Вы с папой говорили: дон Этторе Креспи (он живет на втором этаже) показал мне его, когда я призналась, что читаю стихи. Я знаю все, что может сказать Вам папа, если Вы будете иметь с ним дело: все его комбинации крутятся вокруг цифры «три», даже в лото. Когда у него есть какая-нибудь информация, он делит ее на три сообщения, чтобы получить три обеда, три пакета соли или три пачки «Кэмела», которые продает за тройную цену. То же будет и с «тополино», о котором он мне рассказал: он возьмет втрое больше, чем десять процентов, особенно если все шины целы. Будь моя воля, я продала бы ему автомобиль с тремя шинами, чтобы у него потом были неприятности! Конечно, я шучу, но я презираю отца за это и за многое другое. Вам же, я чувствую, можно верить.

Скажу Вам истинную правду: это я попросила папу написать то письмо (он только изложил мои мысли на хорошем итальянском). Все, что он мог сказать Вам обо мне, — правда: я хочу от него уехать и уверена, что могу быть счастлива с Вами. Он говорил мне, что Вы всего лишь резервист, что у Вас нет дома в Англии, но это не важно, всегда можно устроиться, а я разделю с Вами все, что может с нами случиться. Я видела, что Вы не носите обручального кольца, а мне только что исполнилось шестнадцать, я в том возрасте, когда можно уехать с кем хочешь.

Даже если Вы откажетесь, я очень хочу, чтобы Вы сохранили добрые воспоминания обо мне, поэтому я готова показать Вам материалы (фотографию), которые отец собирался Вам отдать, получив комиссионные за «тополино». Послезавтра, в понедельник, он отправится в порт и пробудет там всю вторую половину дня, подготавливая автомобиль к выгрузке, о чем Вы его и просили. Поэтому я думаю, что это благоприятный момент для того, чтобы показать Вам не только фотографию, но и письмо, принадлежащее дону Этторе (у меня есть ключ от его квартиры, и он ничего не узнает).

Приходите в три часа дня к черному ходу во дворе справа.

С глубоким уважением, преданная Вам Домитилла Сальваро».

Ларри в очередной раз сложил тонкий лист бумаги и вернулся на скамейку. Письмо было отправлено позавчера, но в почтовом ящике оказалось только сегодня. Было четыре часа пополудни, а он все никак не мог решиться перейти улицу. Впервые за много дней было пасмурно; унылые фасады со слепыми окнами вдоль разоренного и пустынного парка источали такой могильный холод и выглядели так тоскливо, что он счел это дурным предзнаменованием. Он предчувствовал ловушку. Было в этом двойном листке бумаги что-то тревожное и в то же время интригующее: несмотря на неловкий пока еще синтаксис, письмо писала плутовка, которая делала все, чтобы вынудить его отказаться от намерения никогда не переступать порог известного дома на Ривьера-ди-Кьяйя. Желание соблазнить, воспоминания о взглядах, которыми они обменялись (да было ли это?) в полумраке, полудетский шантаж, намек на таинственные «материалы», неоднократное упоминание о своем желании вырваться из «тюрьмы», неуклюжая, как ему казалось, попытка возбудить его любопытство, привлекая доказательством существования некоего документа, касавшегося судьбы семейства Шелли! Набор способов, которыми она пыталась привлечь его, был настолько полон, что он поначалу подумал, не сам ли Амброджио предложил ей, в качестве последнего средства, написать еще одно письмо. В этом послании сквозило какое-то упрямство отчаяния, которое могло исходить только от него.

Ларри тяжело поднялся с мраморной скамьи, на которой они с Полом сидели в ту памятную ночь, и сделал несколько неуверенных шагов вдоль решетки парка. Потом разорвал письмо на мелкие кусочки и тщательно закопал в мусорной куче рядом с аквариумом. Под серым зимним небом пальмы выглядели нелепо и неуместно, и это странное впечатление усиливало его тревогу: похоже, его действительно ждет ловушка. Ему показалось, что он слышит голос Пола, призывающий к осторожности. «Твое любопытство тебя погубит», — сказал бы он, если бы мог видеть его сейчас. «И был бы прав, — подумал Ларри. — Но как ему объяснить, что истинная цель моего присутствия здесь — желание удовлетворить мое любопытство и успокоиться? Под предлогом того, чтобы отругать Домитиллу за ее письмо (в этой семейке все любят писать письма), я смогу увидеть лицо, носящее столь необычное имя, и реального человека, который стоит за мелькнувшим в зеркале силуэтом. А потом, ласково отчитав ее и расставив все точки над i (как я поступил с ее отцом), уйду, посоветовав никому не рассказывать о моем визите». Он прошелся вдоль решетки. Ну, чем он рискует? Перед уходом из отдела он позвонил лейтенанту Симмонсу, дежурившему в порту. Тот подтвердил, что «Герцогиня Бедфордская» недавно пришвартовалась и что какой-то итальянец, пришедший от имени Ларри, предъявил пропуск и ждет, когда судно разгрузят, а выгрузка продлится до позднего вечера, потому что на рассвете корабль должен отплыть в Палермо. Времени у Ларри, таким образом, было предостаточно. И потом, в конце концов, она предлагала ему какие-то сведения, и, желая получить их, он просто выполняет свои служебные обязанности!