Но тайна эта, к счастью, не утрачена, и утрачена не будет человеком никогда. И счастлив, наверное, может быть только человек, владеющий ею. И он никогда не будет одинок. Верность сообщает союзу человек — человек непреходящее, неубывающее духовное богатство. Это было понято уже очень давно, когда сложили народные песни о Пенелопе, ожидающей бесчисленный ряд лет странствующего вдали от дома Одиссея, и, несомненно, даже раньше…

Если верность — тайна, как овладеть ею?

Но я, кажется, уже написал те несколько строк, без которых это повествование казалось мне неполным… Я хочу, чтобы ТЫ НИКОГДА НЕ БЫЛ ОДИНОК.

А чтобы овладеть этой тайной, надо понять в юности, что ею стоит овладеть и отнестись к ней с той величайшей серьезностью, которой она заслуживает.

И еще хорошо бы не забывать ряд старых добрых истин. Одну из них когда-то сжал в упругую формулу философ Кант.

«Поступай так, — писал он, — чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице и в лице всякого другого так же как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству».

Это, видимо, одна из самых мудрых истин, понятых человеком за его трудную историю. Нет ничего более опасного и бесплодного, как видеть в человеке средство.Настолько велик и сложен человек, что может быть только высшей целью— во всем. Оттого, что к человеку относились, как к средству, распадались малые и большие союзы. Умирала любовь двоих. Погибали цивилизации.

Отношение к человеку, как к средству, называют утилитарным. Утилитаризм этот носит иногда в наше время оттенок интеллектуальности — в соответствии с особенностями века. Десятиклассники, которые не пошли хоронить учителя, потому что не испытывали на его уроках особой радости, помогают нам понять характер этого — внешне облагороженного интеллектуальными веяниями — утилитаризма. Он, конечно, не менее опасен, чем самый откровенно-жестокий, обнаженный. В чем-то, быть может, даже более опасен, потому что создает впечатление сверхсовременных и обаятельно-юных требований к человеку, этакого «кибернетического максимализма», за которым седовласое, в тысячелетних морщинах, не желающее помирать равнодушие.

Столь желаемое, особенно в наш век, равновесие между умом и сердцем осуществимо лишь при условии глубоких и мощных, прекрасных душевных движений. Эти движения имеют не только этическую, но и большую социальную ценность. Внутренний мир человека не личное его дело. Сложное единство этих «миров» и составляет духовную атмосферу времени, нравственную жизнь общества. Не потому ли революционеры во все века, а Маркс и Ленин в особенности, относились к внутреннему миру человека с глубочайшим и сосредоточенным вниманием?

Все движения человеческой души, даже тончайшие и интимнейшие, направлены на создание определенных социальных ценностей. Я мысленно вижу Ленина, слушающего «Аппассионату» Бетховена.

Но если это верно, то отсутствие истинно человеческих душевных движений, несомненно, может разрушить уже имеющиеся ценности…

В этой книге я много писал об узнавании человека человеком, пытаясь раскрыть сложную логику узнавания — его лабораторию.

В отношении к человеку, как к высшей цели, я вижу последнюю ступень узнавания: самую высокую, самую нужную. Ради нее стоит не только идти — карабкаться вверх! Но лучше, точнее, пожалуй, определить это не как последнюю ступень узнавания, а как естественный вывод из него. Чем лучше узнаешь человека, тем полнее понимаешь ясную мудрость Марксовой формулы-мечты о «развитии человеческой силы, как самоцели». Только развитие (эта формула-мечта, как музыка, ее хочется повторять и повторять) человеческой силы, как самоцели, может обогатить мир величайшими, ни с чем не сравнимыми материальными, духовными, этическими ценностями. Антиутилитаризм именно потому, что человечен, и поразительно результативен.Если до десяти дней, которые потрясли мир, чудесное марксово определение, было больше мечтой и меньше формулой, то теперь, когда великая революция перестроила нашу страну и перестраивает планету, оно больше формула и меньше мечта.

В девятнадцатом году А. Блок написал статью «Крушение гуманизма». Статья эта, как и «Двенадцать», насыщена ритмами революции, в ней поэт говорит не только о гибели «старого доброго гуманизма» — гуманизма не масс, а избранной человеческой личности, но и о том, что миллионы, сокрушающие обреченный мир, несут в себе первоначала новой великой культуры, великого гуманизма. Блок чувствовал могущественные возможности этого гуманизма, но, конечно, не видел его реальных очертаний: был ранний-ранний час утра нового мира.

И сегодня — утро. Но не такое раннее: солнце поднялось.

Родилась новая личность.Когда читаешь тетради Ивана Филиппчука, письмо Надежды Садыкиной и многие-многие подобные письма и тетради, почти физически ощущаешь чудесную пластику этой личности, чувствуешь ее еще небывалую в миру красоту. Самое замечательное в ней, по-моему, то, что она не исключительна. У меня найдутся, возможно, оппоненты, но я твердо убежден, что для счастья человечества тысячи Иванов Филиппчуков важнее десяти (даже десяти!) Леонардо да Винчи. Старый буржуазный гуманизм, в сущности, безразличный к участи миллионов, не смог уберечь мир от Освенцима…

Новая, рожденная социалистической революцией личность, ее рядовое, духовное богатство, ее целомудренная, стесняющаяся самой себя сложность — величайший реальный стимул формирования нового гуманизма. Строить его будут на уже существующей надежной социальной основе многие поколения…

В семнадцать-двадцать лет переживаешь обычно первую любовь: мучаешься, радуешься, сомневаешься. Существует один бесхитростный и, должно быть, безошибочный способ определить, действительно ли любишь. Это если тебе ничего не надо от человека, только чтобы он жил на земле, чтобы ему было хорошо, чтобы он весело работал, читал умные книги, странствовал и смеялся. И по какому-то удивительному, еще не исследованному закону жизни, когда тебе ничего от него не нужно, получаешь не меньше, а больше, чем когда бы то ни было.

Не в этом ли тайна счастья, которое не «снашивается» ни в звездах, ни на земле, — в верности человеку, как высшей цели, как Человеку?

Без этой верности человеку не может быть ни полноты самоотдачи, ни глубокого отношения к человечеству.

Мне хочется, как и в первом раздумье «Сердце и фантазия», раскрыть письма и дневники Ф. Э. Дзержинского, войти с читателем в ясный и сложный мир его ума и сердца. За четыре года до революции Феликс Эдмундович писал сестре:

«Быть светлым лучом для других, самому излучать свет — вот высшее счастье для человека, какого он только может достигнуть. Тогда человек не боится ни страданий, ни боли, ни горя, ни нужды. Тогда человек перестает бояться смерти, хотя только тогда он по-настоящему научится любить жизнь. Лишь тогда человек будет ходить по земле с открытыми глазами и все увидит, услышит и поймет, тогда только он выйдет на свет из своей узкой скорлупы и будет ощущать радости и страдания всего человечества и только тогда будет действительно человеком».

Я не случайно возвращаюсь часто к этике революционеров. В нее вошло лучшее, чему научились, что поняли и выстрадали люди за тысячелетия борьбы с социальной несправедливостью, угнетением, злом… Эта этика одушевлена ощущением жизни и человека, как величайшей ценности, несравненного чуда и ненавистью к тому, что искажает, уродует человека и жизнь.

Когда жена Дзержинского написала ему в тюрьму, что их сын, трехлетний Ясик, в восторге от зелени, пения птиц, растений, цветов и живых существ, Феликс Эдмундович ответил ей: будет революционером.

Он будет революционером, потому что, чувствуя красоту мира, захочет, чтобы «человеческая жизнь стала столь же красивой и величественной».

Наш век называют часто «атомным», «странным», «необычайным». Его небывалость действительно ощущает отчетливо любой из нас. Но было бы величайшим заблуждением полагать, что утратили ценность великие социальные и нравственные истины, выработанные теми, кто жил, боролся, страдал и передал нам мир, за который отвечаем теперь мы перед потомками.