Совет дал невысокую оценку работе…
На улице Владимир Николаевич окликнул меня. Я оглянулся. Он шел рядом с Олегом.
Омытые дождем фонари горели туманно. Мы молча шагали по мокрому асфальту — лаково-черному, с желтыми мерцающими пятнами. Вышли на набережную. Высокая черная вода, как хорошо отполированный гранит, отражала огни города. Мы остановились у парапета, слушая тихий плеск.
— Люблю набережные… — нарушил молчание Владимир Николаевич. — С детства люблю. Шатался по ним до упаду… Мечтал застроить Москву-реку старинными теремами из русских сказок.
Олег, казалось, не слушал. Он полулежал на парапете, неуклюже раскинув локти, беспомощный, похожий на обиженного мальчишку.
Владимир Николаевич тряхнул седеющей головой, насмешливо улыбнулся.
— А не научились мы с тех пор застраивать набережные, нет? Эта вода, и солнце в ней или вечерние огни, и темный гранит могут, как алмаз, еще ярче засверкать в хорошей оправе. Хочется, чтобы силуэт над рекой был немного фантастический!.. И надо раскрывать набережные, создавая перспективу со стороны параллельных улиц. А то вот эта — вроде как вещь в себе, закрыта…
— Все это, видимо, учтут в городе будущего, — заметил я, боясь, что оживление его вот-вот схлынет.
Владимир Николаевич пожал плечами:
— Что вам известно об этом городе, товарищ журналист? — И коснулся пальцами моей руки: — Хотите, я поведу вас в него? А? Давайте только договоримся, когда мы войдем в этот город — зимой, летом или осенью? Важно не только это. Утром, вечером или днем? Солнечный будет день или туманный? Помните у поэта: «ряд волшебных изменений милого лица». Это можно отнести и к городу. Он дышит, живет и, как все живое, меняется от облаков, снега, тумана… Войдем в этот город рано вечером, в начале осени. Еще не зажглись огни, и все освещено золотом садов. Вернее, весь город — сад, потому что в нем нет сегодняшних улиц, унылых, как оглобли. Дома стоят свободно среди деревьев и не похожи друг на друга ни фасадами, ни высотой, как не похожи деревья различных пород — береза на ель, а сосна на тополь. Я люблю красоту смешанного леса за разнообразие впечатлений и единство образа, — он улыбнулся и плавно поднял руку. — Город смутно ширится над садами, растет к небу. Фасады с окнами — полнеба каждое — одеты в белый с отливом в золото или старинное серебро искусственный материал. Они горят на солнце, сияют в лунные ночи. А рано вечером осенью, когда еще не взошла луна, излучают тихий блеск, и дома кажутся засыпанными с головой золотом листьев. И вот мы выходим на центральную магистраль — к шуму толпы, музыке, автомобилям… Архитектура ее построена на контрастах. Башни касаются облаков, а рядом низкие залы обнимают землю. Когда загорятся огни, силуэт города напомнит горы. И еще ближе к образу гор он будет на рассвете. И даже в резком свете дня он сказочен. Подумайте, что делает архитектурный силуэт увлекательным? Да, неожиданность! Человек идет по улице, и вдруг перед ним открывается вид на набережную с блеском воды или…
Он умолк почти на полуслове. Я понял, в чем дело, лишь тогда, когда посмотрел на Олега. Молодой архитектор вглядывался во Владимира Николаевича, изумленно наморщив лоб, полуоткрыв пухлые губы, точно перед ним стоял совершенно незнакомый, безумно интересный человек, который вот-вот исчезнет.
— А вы, оказывается, поэт, — выдохнул он наконец.
— После неудачи позволительно чуть-чуть пофантазировать, — усмехнулся Владимир Николаевич.
— Нет! Вы поэт, — повторил Олег как-то испуганно-восхищенно. — А мы-то думали…
— Полно, пойдем, — небрежно уронил Владимир Николаевич.
И мы пошли к мосту. Москва сияла туманно и радужно. Волшебство вечера грубо нарушили три серых, безликих дома, на минуту они заслонили разлив огней города, накрыли тенью воду реки.
— Мы думали, вы сухой, точный, как логарифмическая линейка, — печально сказал Олег. — Боялись идти к вам с фантазиями, шли только с расчетами.
— Игрой воображения не утолить потребности в жилье, Олег, — мягко сказал Владимир Николаевич. — Сейчас нужны метры, метры… Черный хлеб! А тесто для более тонких изделий лучше пока месить в нерабочем порядке…
— Это что же получается? — голос Олега дрогнул. — Современникам — черняшку, а потомкам — эклер с заварным кремом?
— Не бойтесь, милый, — улыбнулся Владимир Николаевич. — Мы с вами успеем и для современников хорошо поработать!
— Я-то ничего… — возразил Олег. — А вот вы не боитесь, что мы сегодня чуть было не убили ваш новый город? Чем? А нашей работой, которую отвергли. Ведь если ее, сказку вашу, окружить подобными городами, она тоже будет вещью в себе, вроде этой набережной, вроде… — Он помолчал, подумал и, начисто утратив сходство с обиженным мальчишкой, по-мужски горько сознался: — Я в юности писал стихи. Но не показывал их никому, потому что стыдился, а не оттого, что хотел лучшее при себе оставить…
— Я устал, — насмешливо-спокойно сказал Владимир Николаевич и вежливо улыбнулся. — До свидания. — И зашагал к лестнице, ведущей на мост. Он шел по ней медленно, тяжело, точно нехотя.
Боковые гранитные лестницы московских мостов сурово живописны. На них вечерами лежат странные тени, камень кажется древним, тысячелетним. Владимир Николаевич в самом деле был похож на Скупого рыцаря, который поднимается из подвала, от ослепительных груд мертвого золота к заботам обыденной жизни. Когда я оглянулся, Олега рядом уже не было.
В последний раз я видел Владимира Николаевича на выставке цейлонского искусства. Подолгу, с видимой радостью рассматривал он работы мастеров далекой страны; однажды даже рассмеялся, удивленно, легко. И я подумал: «Вот эти радостные впечатления, которые сейчас дарит ему жизнь, сумеет ли он вернуть их жизни или они истлеют в нем, как истлевают редкие книги на полках его библиотеки?»
Детектив без детектива
I
Я должен был написать очерк о старшем оперуполномоченном МУРа Станиславе Кривенко.
Полковник, посоветовав выбрать именно Кривенко («думающий, содержательный, с высшим юридическим образованием»), рассказал мне, что он уже послужил прототипом героя известной детективной повести. Когда инсценировку этой повести ставил один из московских театров, исполнитель главной роли все допытывался у Кривенко, случалось ли ему выламывать у бандита холодное оружие, вышибать великолепным ударом пистолет и совершать тому подобные впечатляющие действия. Кривенко, смущенно посмеиваясь, отвечал, что не случалось. Но на сцене театра, по словам полковника, «нож летел в одну сторону, пистолет — в другую, зал не дышал…».
Мне очень хотелось узнать, что думает сам Кривенко об этих сценических эффектах, но не удавалось побеседовать с ним, как говорится в литературных кругах, близких к уголовному розыску, лицом к лицу.
Мы общались по телефону. Я хорошо изучил интонации и оттенки его голоса. Наибольшая усталость чувствовалась в нем по утрам, днем он был бодрым, иногда веселым. Вечером — тревожным, отрывистым.
Уже потом я узнал, что в эти сутки он с товарищами шел по «сложному следу» умного, искусного вора, совершившего ряд дерзких ночных ограблений меховых магазинов. Операция эта напоминала шахматную партию, точнее, блицпартию, когда счет времени идет не на минуты и часы, а на секунды.
Но с самого начала я не обижался — понимал: человеку не до меня. Однако дни бежали; задание редакции не выполнялось. Тогда мне «дали» Владимира Румянцева, тоже старшего оперуполномоченного.
Видимо, желая утешить меня в потере Кривенко, полковник рассказал, что Румянцеву недавно удалось раскрыть убийство десятилетней давности. Уловив мое, несомненно, наивное удивление, он добродушно улыбнулся: «Раскрываем и через двадцать лет…»
Тема наказания, неотвратимого как рок в античной трагедии, показалась мне большой и глубокой. И как это бывает иногда у литераторов, воображение тотчас же нарисовало картину: человек покоится в кресле с вечерней газетой в руках в локально ярком освещении торшера, особенно мягком и теплом, если за окнами дождь и ветер, и входит Судьба в образе старшего или младшего оперуполномоченного, садится напротив, вот уж действительно лицом к лицу, хотя, когда первое «лицо» делало то, что сейчас раскрыто, второе «лицо» пускало в пеленках пузыри. (Картина эта, как я понял позднее, ненамного отличается по сути от пистолета, летящего, подобно метеору, из конца в конец сцены, и еще раз доказывает, что литераторам надо весьма осторожно трунить над театральными штампами.)
