— Но… — тут ученый улыбнулся, — оказавшись посреди этой жизни, столь похожей на нашу земную, мы все равно испытали бы величайшее психологическое и нравственное потрясение.
В эту минуту я и увидел Андерсена: астрофизик, к моему удивлению, начал излагать одну из лучших его историй — «Русалочку». Он рассказывал, разумеется, не о любви очаровательной дочери моря к сыну земли, нет, его занимали иные «аспекты», и он перед нами их раскрыл.
В волшебной истории Андерсена жизнь на морском дне была похожа на земную: русалки обитали во дворце, окруженном садами, деревья в которых отличались от земных деревьев только тем, что их ветви и листья при малейшем движении воды шевелились как живые. Во дворце и в саду было немало и настоящих земных вещей: обломков кораблекрушений. Упавшая с погибшего судна статуя мальчика из белого мрамора стояла в окружении цветов, красных, похожих на далекое солнце. Старшие русалки часто рассказывали молодым, которые еще не в силах были одолеть глубины моря, о жизни наверху, о людях. И молодые мечтали о времени, когда сами смогут увидеть верхний мир…
— В этом смысле они, — заметил насмешливо астрофизик, — мало чем отличались от нас с вами, с той лишь разницей, что мраморного мальчика нам заменяют упавшие тоже сверху бесформенные метеориты.
Но вот юным русалкам исполнилось пятнадцать лет — им разрешили всплыть на поверхность моря. Они видят мир, похожий на подводный: дикие лебеди напоминают больших чудесных рыб, а ледяные горы зимой — огромные жемчужины («Чувствуется, что господствуют одни и те же законы!»), и в то же время мир этот потрясает воображение русалок. Он воспринимается ими, особенно поначалу, с резкостью новизны как небывалый. В городах играет музыка, горят огни, поют колокола… В маленькой бухте плещутся, смеются дети…
— Но… — развел руками астрофизик, — получив разрешение плавать повсюду, они быстро перестали удивляться и уже через несколько недель говорили, что на поверхности моря хорошо, а дома, под водой, лучше. Весьма вероятно, — закончил он этот неожиданный экскурс в волшебную историю Андерсена, — что нас с вами в будущем ожидает та же последовательность эмоциональных состояний. — И вернулся к возможным формам жизни на планетах X, Y, Zи т. д., став опять солидно мыслящим, суховато-точным. Но чувствовалось, что ему уже тесно только в кругу этих планет X, Y, Z,жизнь на которых напоминает нашу земную. Он начал говорить о том, что в бесчисленных галактиках возможны иные солнца, чем наше, желтое, более голубые или более красные, — их спектр излучает волны, которые, вероятно, порождают и иные формы жизни.
Что это за жизнь? Мы были бы, несомненно, потрясены, если бы увидели вполне развившееся дерево, которое время от времени вынимало бы корни из земли и перебиралось в места с более плодородной почвой, или если бы, наоборот, животное пускало корни и начинало питаться путем фотосинтеза. Возможно ли подобное фантастическое царство высокоорганизованных существ: не растений и не животных?
Я едва не рассмеялся. Это было бы, разумеется, бестактно в университетской солидной аудитории, но в памяти моей ожил и зашумел Старый Дуб Андерсена. Чудесный Старый Дуб, видевший сны. Андерсен подробно о нем рассказал в одной из волшебных историй. Однажды во сне этот дуб видел, что вынул из земли корни и…
Да, он ощутил с восторгом возможность иной, фантастической формы жизни. И вот я узнаю от астрофизика, что эта форма, вероятно, не фантастика, а реальность для далеких и странных миров, согреваемых голубыми или красными солнцами.
Но ведь чтобы вероятность эта стала ясной, понадобилось сто лет, отчетливо изменивших образ мышления людей, их видение мира, понимание фантастического и реального, сто лет, емкость которых даже нам кажется неправдоподобной: Эйнштейн и Циолковский, квантовая механика и бионика, атом и космос.
Я едва не рассмеялся от радости за Андерсена, удержался из уважения к университетской тишине. Но мне тотчас же почудилось, что он, Андерсен, сам смеется, — вырос за спиной астрофизика: высокий, мальчишески нескладный, большелобый, ухватился руками за кафедру и тихо смеется, опустив тяжелую старую голову. Он смеется над тем, что в «железном» XIX веке называли разумным отношением к жизни, а в «атомном» XX именуют иногда реалистическим мышлением. Бог ведает, как назовет себя в XXI это уходящее в глубь тысячелетий желание оградить сердце и ум от неисчерпаемой, вечно таинственной сложности бытия, требующей от человека постоянно высокого напряжения духа.
Желание это существовало в родной его Дании и в баснословное время вероломного короля Клавдия, когда однажды в Эльсиноре Гамлет был вынужден поставить на место смелого и честного, но чересчур разумного и «реалистически мыслящего» Горацио.
«И в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио».
Если бы Андерсен не боялся в жизни высоких, торжественных слов, он мог бы повторить крылатую формулу Гамлетова укора, обращаясь ко многим из соотечественников и современников, которые в лучшем случае слышали в его волшебных историях только голос детски чистого и детски непосредственного сердца.
И вот в большом университетском зале я вдруг подумал с радостью, что все же в мире с течением веков все меньше становится Горацио и все больше Гамлетов. Наверное, Андерсен потому и смеялся на кафедре за спиной почтенного астрофизика, что тоже чувствовал: нет, не ограниченная мудрость Горацио определяет умонастроение этой аудитории!
Собственно, я уже начал отвечать на вопрос, который только сейчас собирался поставить: чем объяснить, что к Андерсену, который не был ни ученым, ни философом, охотно обращаются сегодня физики, математики, кибернетики в поисках средств образного раскрытия «безумных идей» нашего столетия? (Я быстро убедился, что астрофизик, изложивший содержание «Русалочки» для подтверждения и иллюстрации ряда серьезных мыслей о возможных формах жизни на иных обитаемых планетах, руководствовался не только личными симпатиями к датскому писателю, но и соображениями более существенными, общими для многих ученых. В трудных и увлекательных книгах создателей кибернетики — молодой перспективной науки середины нашего века — можно найти заново осмысленные образы, выхваченные из «Огнива» или «Стойкого оловянного солдатика».) В чем же тут дело? Где разгадка острой актуальности Андерсена?
На этот вопрос я начал отвечать — раньше, чем его поставил, — когда заговорил о гамлетовском ощущении неисчерпаемой и вечно таинственной сложности бытия. Мироощущение Гамлета характерно в высшей степени и для его земляка — Андерсена. Величайшую из метаморфоз, достойную стать сюжетом волшебной истории, он видел в том, что человек, еще минуту назад воспринимавший мир как что-то будничное, серое, начинает чувствовать его красоту: разнообразие, игру, емкость. До Андерсена были иные волшебные метаморфозы: царевич, околдованный злой силой, оборачивался в чудовище или лягушонок становился очаровательной царевной, сбросившей с себя недобрые чары… Андерсен увидел величайшее волшебство в резком изменении внутреннего состояния человека: от сосредоточенности на чем-то замкнутом — к постижению бескрайнего мира. От Горацио — к Гамлету.
Именно эта метаморфоза и составляет содержание одной из новелл «Калош счастья». Полицейский писарь, сам того не ведая, по ошибке оказался в оставленных доброй феей калошах, обладающих, как мы помним, замечательной силой: исполнять любое желание того, кто их наденет. И вот этот писарь, личность более чем заурядная, повстречал в парке молодого поэта и, удивленный его жизнерадостностью и беззаботностью, подумал о том, что хорошо бы поближе познакомиться с такими натурами, а может быть, и самому стать поэтом. В тот же миг, сам о том не догадываясь, благодаря чудесной силе калош, он начинает видеть жизнь как поэт.
Углубляясь в это новое душевное состояние писаря, Андерсен исследует логику рождения поэтического видения мира. Это бесхитростное по форме, мудрое по существу исследование содержит, мне кажется, исчерпывающий ответ на вопрос, почему не ученый, не философ — создатель любимых детьми волшебных историй уверенно сегодня вошел в солидные труды астрофизиков, биологов, кибернетиков.
