— Вы оба из Залещиков?

— Так, мы залещинские.

— Как же вас пропустили австрийцы?

— А мы их спрашивали? О, naw ротмистр, мы знаем каждую стежку (тропинку), нас никто и не видел, а потом сели в челн и проехали на вашу сторону.

— А как прошли сквозь русскую цепь?

— А мы сказали, что идем до вашего штаба, нам дали двух вояк, они и сейчас у сенцах, вояки…

Действительно, через дверь донеслось солдатское покашливанье. Земляки переминались с ноги на ногу, постукивая прикладами винтовок о деревянный пол сеней.

— Что ж, вы не любите австрийцев или деньги нужны?

— А кто же любит его, шваба? Да и гроши, правду сказать, нужны. Война! Все дорого, килограмм хлеба, подумайте, тридцать пять геллеров стоит!

Загорский испытующе смотрел на обоих пришельцев.

— Имейте в виду, если вы меня продадите австрийцам, вам небольшая будет корысть, даже никакой, вернее. За меня вам не дадут и пяти гольденов, за простого солдата, но если вы благополучно вернетесь вместе со мною, вас ждет здесь награда в тысячу рублей. По пятисот на брата, неплохо?.

— Ой, паночку, мы таких денег и в очи николи не бачили, — заговорил, впервые заговорил кривоглазый мужик с подстриженным затылком.

— Но имейте в виду, сейчас вы не получите ни гроша!

— А нам хоть бы что, — пожал плечами суконный пиджак, — мы знаем, у вас деньги верные, как у цесарском банке…

Загорский соображал что-то.

— Ну вот, побудьте здесь, а я вернусь через несколько минут. Который час? Девятый… Мы выедем на машине, а там — пешком до переправы. К тому времени совсем уже смеркнется. Лодка есть?

— А як же?!. Наш челн стоит в лозняке у вашего берега, ждет!..

Загорский распахнул дверь.

— Земляки, — сказал он солдатам, — смотрите за ними в оба и дверь пусть будет открыта.

Загорский направился через улицу к Столешникову.

В столовой, где все уже было накрыто к ужину, генерал сидел в обществе Шацкого. Увидев «уполномоченного», Загорский слегка поморщился. Чуть заметным кивком ответил на поклон расшаркивавшегося блондина с голым, костистым лицом.

— Что, милый Дмитрий Владимирович?

— Я хотел поговорить с вашим превосходительством без свидетелей…

— Я к вашим услугам! Пойдемте ко мне… Извиняюсь, должен оставить вас, — бросил Столешников Шацкому.

— Сделайте одолжение, ваше превосходительство.

Загорский и Столешников скрылись за дверью. Шацкий значительно посмотрел им вслед. «Неужели, неужели клюет?»

— В чем дело? — спросил генерал, оставшись вдвоем с Загорским в небольшой комнате с походной кроватью.

— Ваше превосходительство, охота вам беседовать с этим полупочтенным?!

— Он вам не нравится? Пусть поврет… Довольно-таки забавный буффон. Послушать его, он с Фердинандом болгарским чуть ли не на брудершафт, пил.

— Во всяком случае, будьте поосторожнее, ваше превосходительство… Но черт с ним… Вот что я хотел сообщить…

И он рассказал Столешникову о двух агентах и о их предложении.

— По-моему, грешно не воспользоваться?..

— А вы уверены в них?

— Я уверен в одном, ваше превосходительство: тысяча рублей — для них громадный куш.

— Громадный, что и говорить… Мы таких сумм никогда не платили агентам. Игра стоит свеч… Я сам слышал, что они ждут эрцгерцога… Маскарад?..

— Без маскарада нельзя… переоденусь мужиком, костюм есть… Дважды сослужил мне хорошую службу.

— А лицо, бритое породистое лицо?

— Грим, ваше превосходительство, наклею усы, никто не узнает… Сойду за мужика…

— Ладно, благослови вас Бог! Любите вы такие авантюры, но ничего не поделаешь. Раз надо, — упустить такой случай, вы правы, было бы грешно. Соблюдайте осторожность, не бравируйте опасностью, берегите себя и возвращайтесь… Буду вас ждать с нетерпением. Кстати, а ужин? С пустым желудком?

— Перекушу чего-нибудь наспех, время дорого.

— Ну, да хранит вас Бог…

Столешников маленькой сухонькой ручкой, — он весь миниатюрный, — набожно перекрестил Загорского.

— В добрый час…

Вернувшись к себе и выслав агентов, будущих спутников своих, в сенцы, Загорский стал готовиться к маскараду.

Он — в грубой домотканой рубахе, серой свитке, холщовых штанах, заправленных в мужицкие сапоги.

Остается грим.

Подсев к маленькому зеркальцу, оправленному в кожу и вынутому из дорожного несессера, он занялся наклеиванием усов. Это напоминало ему участие в одном великосветском спектакле, где он играл телеграфиста в чеховской свадьбе… Хватился в последнюю минуту, — не было форменного сюртука. Выручил Загорского один желтый кирасир, давший свой вицмундир. Сняли погоны, и обшитый желтыми кантами кирасирский вицмундир сошел за сюртук чеховского телеграфиста…

Елена Матвеевна ликовала. Сдержанно, спокойно, с достоинством, — бурные проявления всегда были чужды ее натуре, — но ликовала.

Соперница или, выражаясь более прозаически, «конкурентка», — да оно и ближе подходит ко всему этому переплету взаимоотношений, — выведена из строя. И, пожалуй, надолго. Очень надолго, если не навсегда.

Хачатуров — опять у ее ног преданной собакою. И теперь уже нераздельно. Теперь Аршак Давыдовйч никому не посылает чудовищных корзин, никому не подносит бриллиантов. Теперь он — ее раб, и только ее…

Даже Лихолетьеву, презиравшую всякие «сантименты», даже ее удивило, с каким легким сердцем поспешил отвернуться Аршак Давыдовйч от Искрицкой, ставшей уродом.

Елена Матвеевна спросила, глядя пустыми, холодными, прозрачными глазами куда-то поверх носатого человека с мертвыми, бледными, как у трупа, веками:

— Скажите, вам не жаль ее… этой женщины?

— Как это — жаль?

— Так! Вы бегали за нею, тратились на нее, следовательно, она чем же нибудь да привлекала вас? Ведь не платоническое же чувство? Вам хотелось обладать ею?

— Нет!

— Не лгите. Правду, слышите?..

— Ну, хотелось, так что ж из этого?.. Я же не виноват, если вы такая… Без темперамента… Я не виноват… Но теперь она не женщина, — для меня, по крайней мере… Я люблю, чтобы лицо было… Дура, ей не следовало ходить в этот знаменитый институт или как его там, где дамы реставрируют свою вторую, третью и четвертую молодость.

— Ишак, не говорите глупостей! — вспыхнула вдруг Елена Матвеевна, оставаясь восково-бледной.

— А разве я…

— Молчите, довольно! Сморозили… Право, можно подумать, что вас не в Париже воспитывали, а где-нибудь в армянском духане…

Нефтяной крез ничего не понимал, ничего…

Вот понаблюдай он украдкой в «институте» мадам Карнац, как лежит Елена Матвеевна на покрытой простынею кушетке, в красно-коричневой маске, а высокие белокурые великанши, сменяя друг друга, массируют ее, — тогда б он понял, что нельзя говорить в ее присутствии о женщинах, реставрирующих свою молодость…

Андрей Тарасович больше не ревновал к Хачатурову Елены Матвеевны. Наоборот, сам приглашал нефтяного креза бывать почаще. Елена Матвеевна убедила супруга; что ревновать к Хачатурову — нет ничего глупее на свете. Гном! Жалкий недоносок! Ходячая карикатура! Но услужлив, умеет угодить, полезен. Отчего же не держать его на побегушках?

И при этом два-три снисходительных шлепка по вымытой, надушенной лысине и скользящий поцелуй в лоб.

И это действовало красноречивей всяких слов. Андрей Тарасович жмурился сладко-сладко, старчески обалдевая, поддаваясь обаянию этой околдовавшей его навсегда чаровницы…

Втроем появлялись они в театрах легкого жанра, кинематографах, ресторанах. Андрей Тарасович любил посмеяться. Любил просмаковать «пикантный» фарс с оголением, раздеванием и, конечно, постелью… Не пуще всего любил еврейские анекдоты.

В тяжелый, траурный для нас день, день печали и скорби, когда пришлось уступить завоеванный Перемышль австро-германцам, Андрей Тарасович, сидя в первом ряду, безмятежно хохотал над анекдотами одесского гастролера Хенкина, громко аплодируя ему, заставляя биссировать.