Открытие, как и следовало ожидать, было пышное, в присутствии не только «свадебных», но и заправских генералов.

В газетных отчетах «среди присутствующих» упоминались министры.

Один из них поцеловал у Сильфиды Аполлоновны руку. Об этом не говорилось в газетах, но об этом живой двуногой газетой на весь город трубил сам Айзенштадт:

— А вы знаете, Перемычкин поцеловал у моей Сильфиды Аполлоновны руку. Так-таки поцеловал! Честное слово!

Враги и завистники, — а таких было много у блистательного банкира, — шутили, что этот поцелуй обошелся ему в двести тысяч, в смысле какого-то на что-то пожертвования…

Из Рима Айзенштадт получил утешительную весточку. Аббат Манега писал ему, что вопрос о камертерстве подвигается вперед весьма и весьма. Необходимо, однако, для ускорения, чтобы Мисаил Григорьевич сделал какой-нибудь нажим в сторону осязательной полезности святейшему престолу, кроме тех взносов в ватиканскую казну, которые уже переведены.

Одним из таких нажимов была бы материальная помощь католическому населению Калиша, разоренному ужасами войны.

Мисаил Григорьевич немедленно же проявил чрезвычайную заботливость и нежность по отношению к жертвам знаменитого майора Прейскера.

Но, исполняя свой долг патриота и гражданина, Мисаил Григорьевич не забывал и про свою личную жизнь.

Благодаря дипломатическому посредничеству адмирала Обрыдленко желание иметь шикарную содержанку осуществилось. Дважды в неделю Мисаила Григорьевича видели с самой модной женщиной Петрограда. Видели на Стрелке, на скачках, у Эрнеста, куда они заезжали обедать после скачек.

Сплошь да рядом бывало так: в одном автомобиле едут Айзенштадт с Искрицкой, а в другом, навстречу, Сильфида Аполлоновна с кем-нибудь. И когда обе машины равнялись, тяжеловесная банкиресса покровительственно улыбалась, поясняя лицу, сидевшему с ней рядом:

— Вы знаете, это «наша» содержанка!

Но по украинской пословице: «Як мед, та и ложкою», — Мисаил Григорьевич жалел, что Искрицкая — просто Искрицкая, без всякого титула.

— Хорошо, если бы она сделалась княгиней или даже графиней! В городе говорили бы: «Мисаил Григорьевич живет с графиней такой-то»… «У него на содержании княгиня такая-то»… Было бы очень хорошо! Ей-Богу, ничего не стоит найти какого-нибудь промотавшегося титулованного господина. Сунул ему в зубы несколько тысяч — и готово!

Мисаил Григорьевич сообщил свои планы Искрицкой. Та не имела ничего против.

Обрыдленко подучил от своего патрона эту новую миссию.

— Надо подыскать подходящего князя или, в крайнем случае, графа.

— А если не найдем ни графа, ни князя, — может быть, ограничимся бароном? Легче найти… — замкнулся Обрыдленко.

— Что такое? Адмирал, вы с ума сошли! Барон — это немец! Это непатриотично! Мы воюем с немцами, а вы навязываете мне барона! Я не хочу, да и она не захочет!

Мисаил Григорьевич знал, что все выдающиеся финансисты и банкиры Европы что-нибудь коллекционируют. Одни — гобелены, другие — старинную живопись, третьи — художественные табакерки, четвертые — оружие. Так надо. Это хороший тон. Это показатель вкуса.

Айзенштадт решил коллекционировать миниатюры. И вот под рукой были оповещены все петроградские антиквары, что буде случатся у них ценные миниатюры художественной работы, немедленно же поставить в известность об этом владельца особняка на Сергиевской Мисаила Григорьевича Айзенштадта.

Утром в своем кабинете Мисаил Григорьевич, нечесаный, немытый, в халате, закапанном свежими кофейными пятнами, беседовал с корректно одетым господином, у которого было лицо бандита — исчерна-смуглое, с крупными резкими чертами. Это был гражданин республики Никарагуа. Айзенштадт беседовал с ним относительно своего «консульства». Обладатель разбойничьей физиономии и носитель длинной, странной для уха и неудобоваримой для языка фамилии обещал устроить Мисайлу Григорьевичу пост консула республики Никарагуа в Петрограде. На письменном столе затрещал телефон. Вошедший на барский звонок лакей снял трубку.

— Алло!

— Мисаил Григорьевич дома?

— Их превосходительство дома. Кто их спрашивает?

— Антиквар Егорнов.

— Антиквар Егорнов? — повторил лакей, глядя на своего барина.

— Давай сюда трубку!

— Ну, я слушаю?

— Это вы, ваше превосходительство?

— Да, это — мое превосходительство. Что скажете?

— Есть у меня для вас две очень замечательные миниатюры. На редкость! Не угодно ли взглянуть?

— Почему нет… Вы можете их сейчас доставить? Привезите сейчас.

— Буду через двадцать минут.

Через двадцать минут Мисаил Григорьевич, отпустив именитого гражданина республики Никарагуа, сидел в кабинете один и задумчиво грыз обкусанные мягкие ногти.

Лакей ввел к нему Егорнова. Кивая рыжей бороденкой, торговец показывал банкиру свой товар.

— Вы только взгляните, ваше превосходительство. Работа какая! Тончайшая! Кисть божественного Изабея! Это Мейсонье начала девятнадцатого века. Да что Мейсонье! Он ему, Изабею, с позволения сказать, в подметки не годится! Князь Двигубский увидел, — так и затрясся! «Продайте!» — говорит, а я ему: «Нет, ваше сиятельство, опоздать изволили, у меня есть уже покупатель».

— Это который Двигубский? Товарищ министра?

— Он самый, ваше превосходительство.

— Пускай не беспокоится, я беру эти миниатюры. Только вы ему так и скажите, что я беру. Я! А что это такие за господа?

— Король и королева Кипрские.

— Я про таких не слышал. А вы откуда знаете, что это король и королева Кипрские? А может быть, это совсем даже не они?

— Они самые! Никакого сумления. У родного внука приобрел. Старик мне принес, — вид барский, вельможный, а только не в авантаже. Порода важнеющая, а бедность! Выследил. Сосед! В меблированных комнатах живет. Швейцару полтинник в зубы, — всю подноготную выложил. Как есть настоящий король, при полном татуле, а только жрать не…

— Так и называется король Кипрский? — зажегся вдруг Мисаил Григорьевич.

— Больше скажу, ваше превосходительство: титул евонный настоящий — король Иерусалимский и Кипрский.

— Да не может быть! И живет в меблированных комнатах?!

— Секите мне голову, коли соврал.

Охваченный приливом какой-то особенной радости, Айзенштадт нервно грыз ногти. Потом вскочил, запахивая на животе длинный халат, путаясь в нем.

— Я только на минуточку сбегаю к генеральше.

— А как же миниатюры, ваше превосходительство?

— Подождите с миниатюрами! Я их беру, и чего же еще!.. Сколько?..

— Да за парочку двух петушков не мешало бы…

— Тысячу? Нельзя! Любую половину! Вы меня подождите, — бросил на ходу банкир.

Егорнов ухмыльнулся в бороденку. На худой конец и петушка довольно. Сам заплатил ведь гроши.

А Мисаил Григорьевич несся через всю квартиру. По дороге спросил у комеристки:

— Где генеральша?

— Они в спальной, у них массаж.

Сильфида Аполлоновна лежала всеми рубенсовскими телесами своими на широченной людовиковской кроватки с пышным балдахином. Высокая, мускулистая шведка от мадам Альфонсин изо всех сил старалась согнать лишний жир с тучной банкирессы. Казалась, шведка в белом балахоне, с засученными по локоть рукавами, месит горы какого-то мягкого белого теста.

Шведке-массажистке было внушено не жалеть ни своих рук, ни самой Сильфиды Аполлоновны, только бы достигалась цель. И когда стальные пальцы этой высокой скандинавской блондинки особенно больно щипали непочатые залежи мяса, рыхлого, жирного, Сильфида Аполлоновна мужественно стискивала зубы. Ничего не поделаешь…

Pour être belle, il faut sovoir souffrir…

— Ой! — задрыгав ногами, вскрикнула банкиресса. При виде мужа ее охватил порыв целомудренной стыдливости.

— Ничего, ничего, я не смотрю! Слушай, Сильфидочка, вот идея — прекрасная идея… Она что-нибудь понимает по-русски? Не идея, а эта красавица?

— Ни одного слова.

— Тем лучше, я могу свободно говорить.

Шведка буквально в поте лица продолжала свой труд, труд нелегкий — массировать такую гороподобную тушу. И, несмотря на всю тренировку, лоб и лицо скандинавской богатыршн увлажнились росинками, блестевшими на утреннем солнце.