Она привела автомат в боевое положение, и ударом распахнула дверь. Хасан и его человек укрывались за перевернутым мраморным столиком и палили во все, что движется. Домино прицелилась из-за угла и спустила курок, затем вышла из укрытия. Она стреляла очередями, пока все не стихло, пока не стало некому ответить ей огнем.

Хасан и его охранник лежали безвольно один на другом, на полу, усеянном гильзами и брызгами крови. Или это был арбуз… или то и другое?

Как в тумане, Домино бросилась к туалету, швырнув автомат, и скинула хиджаб и маскировочную мусульманскую хламиду. Она должна была выглядеть как потерянная и напуганная американская туристка, потому что стрельбу учинили люди в мусульманских одеждах. И если бы такие же были на ней, полиция задержала бы ее раньше, чем Домино прошла рыночный ряд до середины.

Она подтянулась, так же, как когда влезала в окно, и висела на согнутых руках, снаружи, собираясь спрыгнуть, как вдруг какой-то мужчина закричал и указал на нее. Он был метрах в пятнадцати от нее и кричал ей на арабском:

– Ни с места!

«Antezer kef!» – это был мужчина в мусульманской одежде и с винтовкой – еще один боевик Хасана.

Чертыхаясь про себя, Домино отпустила руки. И, едва она оказалась с противником лицом к лицу, он выстрелил. Пули угодили в стену в считанных сантиметрах от головы Домино, а она вытащила из голенища нож. Пригнувшись, метнула его.

Не произнося ни слова, смотрели они, оба, как расползалось алое пятно по груди боевика. Он поднял, было, и направил на Домино винтовку, но в тот же момент осел на землю. Домино подбежала к неподвижному телу и вынула из его груди свой нож. Она хотела заправить волосы за ухо, но замерла, увидев кровь боевика на своей руке – и собственная рука на мгновение показалась ей чужой.

Где-то неподалеку все еще звучали выстрелы. Домино игнорировала шум и происходящее вокруг. Начисто вытерла руки об одежду боевика. Достала мобильный, чтобы связаться с последним уцелевшим оперативником.

– С кроликом покончено, – сказала Домино ничего не выражающим голосом.

До рассвета оставалось еще около часа, поэтому на сонных улицах мальтийской столицы, большого портового города, этим июньским утром было пока сравнительно немноголюдно. Лишь некоторые занимали свои рабочие места. Конечно, это были пекари, рыночные торговцы, работающие под открытым небом, и рыбаки, вернувшиеся после ночи работы, когда они ставили свои сети, в теплой лазури Средиземного моря. А в соборе Св. Иоанна пятеро священников готовились к воскресной мессе.

Громадный собор XVI века был главной достопримечательностью Валетты, его величественный барочный интерьер, включающий бесценные произведения искусства, привлекал множество туристов, а, вдохновленный им, сам Вальтер Скотт признавался в свое время, что собор Св. Иоанна – самое прекрасное место, из всех, которые ему довелось увидеть.

Старший из сановников прошел по пределам, меняя поставленные в молитве свечи, а потом замер, благоговейно оглядывая высокие стены собора, украшенные витиеватой резьбой по мрамору, и пол, хранивший под собой могилы знаменитых рыцарей. Сгорбленный и почти совсем лысый, если не считать узкой каймы седых волос, протянувшейся от висков к затылку, который он рассеянно поскребывал, падре провел при соборе Св. Иоанна тридцать из своих шестидесяти четырех лет – дольше, чем все остальные.

Он поднял голову, любуясь нефом с фресками, шедевром Маттиа Прети – на сводчатом потолке, прямо поверх ровной штукатурки были написаны сцены из жития Св. Иоанна. На лесах, установленных под одной из сцен, трудилась женщина. Ее усердие и сосредоточенность привлекли внимание святого отца.

Как большинство церковников, он умел слушать – редкий дар среди людей. За свою жизнь он выслушал десятки тысяч кающихся грешников, и ему достало бы мудрости понять, что скрывают они в своих сердцах. Он умел слышать невысказанное, понимать по вздохам и паузам, жестам и малейшим изменениям лица, что человек любит, о чем мечтает, и чего боится, или то, в чем и хотел бы, но не мог признаться.

Но тайна этой молодой американки ему не давалась. Несколько раз ему удалось заговорить с ней – о ее жизни и работе, но она была предельно сдержанна, хоть и неизменно вежлива и даже любезна. Казалось, все ее реплики были подготовлены заранее. Никогда не рождались сами собой, внезапно.

Все, что он узнал, – это что ей 33, она была не замужем, и никогда не знала своих родителей. Она много путешествовала, и любила свою работу, особенно, когда дело касалось храмов. А еще она сказала, что именно в соборе Св. Иоанна работа шла с особой отдачей.

И, конечно, она была увлеченным, способным художником, всегда оказывалась на месте даже раньше самого пастора, и работала без устали, часто до глубокой ночи. А результаты ее кропотливой работы над соседними сценами были потрясающи.

Но она о многом умалчивала. О самом важном, как ему казалось. Потаенном. Он не мог понять, почему такая привлекательная женщина была так одинока. Мысленно обещая себе вскоре вывести ее на чистую воду, он продолжал приготовления к мессе.

Лука Мэдисон оторвалась от работы, чтобы расстегнуть свой темно-синий комбинезон и вытащить руки из рукавов, которые удобнее держать завязанными на талии. Под спецодеждой у нее были черная водолазка и простые джинсы, наскоро подогнанные под ее рост – метр шестьдесят восемь. Довершали ансамбль разношенные кроссовки. Луку не особенно утруждало многочасовое стояние, день за днем, на лесах. Она была в отличной форме, крепкая и атлетически сложенная, но при этом и не перекаченная. Ее умелые руки привыкли к труду.

Ее длинные темные волосы давно пора было постричь. Она предпочитала прически не длиннее, чем до лопаток, чтобы можно было собрать волосы в хвост, когда работаешь. Но ей не доставало типично женской увлеченности косметикой и уходом за волосами, поэтому в последние недели волосы незаметно отросли значительно длиннее обычного.

Ей нравилось работать в тишине, до рассвета, когда до ее ушей долетали только приглушенные звуки молитв и тихие шаркающие шаги священников, занимавшихся своими делами.

Еще час, и в собор стекутся прихожане, и потом придут туристы, чей шепот сливается в вечный надоедливый «белый шум», нарушающий ее умиротворение. Там, на верху, над лесами, поднимающийся запах горящих свечей, и старых, и новых, делался ужасно резким, а акустика в храме была такой, что Лука могла разобрать целые фрагменты разговоров, звучавших внизу тихо-тихо. С завистью наблюдала она семьи – любящих родителей и терпеливых бабушек с дедушками, которые вели за руки целые цепочки своих малышей, – все это было для нее как воспоминания о том, чего сама она была лишена.

Но этим утром она была одна и абсолютно спокойна. Последние несколько часов Лука работала над реставрацией образа ангела со светло-каштановыми волосами, она возвращала ему блеск, заботливо удаляя свечной нагар и копоть, а также слои работы предыдущего реставратора, и на свет выходила работа автора, такая, какой она была задумана. Оставался один фрагмент – лицо ангела, – оно ждало, когда Лука возьмется за него.

Она проверила, нет ли дырочек в латексных перчатках, а потом потянулась за новой бутылкой цветной известковой воды и осторожно нанесла на рабочий ежик. Она снова подняла его над головой, и приложила средство к мирной улыбке ангела. И чем больше деталей фрески проявлялось, тем больше ее увлекал процесс.

Внезапная вибрация мобильного в кармане отвлекла ее внимание. Лука посмотрела, от кого звонок, и вздохнула. Стараясь говорить тихо, она ответила:

– Утро доброе.

На том конце женский голос с материнской нежностью произнес:

– Привет, дорогая. Это я. Как у тебя там? Работаешь?

– Все хорошо. И, да, я работаю. Ты меня знаешь, всегда начинаю пораньше.

– Вот и славно. Я надеюсь, хоть позавтракать время найдешь?