Спешившись, Северино легкой, почти кошачьей поступью, как будто и не касался ступнями, обутыми в мокасины, земли, подошел к Анне и, не спуская с нее огромных карих глаз и не глядя на Маркелова, сказал, обращаясь, тем не менее, к нему и по-русски — к великому удивлению Анны, позже рассеянному рассказом старика-индейца:

— Я помню тебя, торговец, но кто твоя спутница?

— Это мой подарок тебе, вождь, — с не меньшей велеречивостью в тоне ответствовал ему Маркелов, слегка склоняя голову перед Северино.

— Она — слишком красива, чтобы быть чьей-то собственностью, — мягко промолвил вождь и добавил, — кроме меня. Я принимаю твой дар. Будь моим гостем, следуй за мной.

Один из индейцев, сопровождавших Северино, спрыгнул с лошади и бросился в ряды сбившихся в кучу соплеменников и вскоре вывел из-за их спин двух коней. На одного из них индеец ловко, подхватив словно пушинку, посадил Анну, и, взяв лошадь за уздечку, повел к своей. После чего и сам сев на лошадь, жестом указал на вторую, свободную, Маркелову, который немного замялся — фигурой он был весьма крупноват и к тому же не привык ездить без седла. Заметив его растерянность, Северино кивнул другому сопровождавшему его воину, и индеец немедленно спешился и склонился у самых ног лошади, предназначенной для Маркелова, чтобы тот мог воспользоваться его спиной, как подставкой. Маркелов с удовольствием хмыкнул и, поставив ногу на спину индейца, не без показного лихачества вскочил на лошадь, едва удержав равновесие с помощью узды.

Ехали они долго, и всю дорогу Анна, оказавшаяся в окружении воинов, чувствовала на себе их мистический ужас и еще — странное волнение, исходившее от Северино. За поездку до поселения его племени он ни разу не оглянулся и более не посмотрел на нее, но Анна чувствовала, что вождь не оставляет ее вниманием и вся его сосредоточенность целиком и полностью обращена к ней. И в какой-то момент Анне сделалось страшно.

Никогда прежде она не сталкивалась с индейцами — тема эта была модной среди дамских романов французских и английских писателей, порою делавших своих героинь пленницами коварных американских аборигенов, не знавших жалости и не испытывавших почтения к манерам и принципам жизни Старого Света. Не слишком восторженно отзывались об индейцах, правда, населявших Аляску, и ее спутники — офицеры «Америки», полагавшими жившие там народы бедными и во многом дикими.

Поначалу именно так и отнеслась Анна к тому, что увидела в селении — полукруглые дома из гнутых жердин, обтянутых раскрашенными непривычным орнаментом шкурами животных и крытых соломою, вольно пасущиеся вкруг стоянки индейцев лошади, дым костров, разведенных под открытым небом, размеренные движения женщин, занимавшихся приготовлением пищи и веселая беготня детей. Словно цыгане, подумала Анна в первую минуту, но потом поняла — дежавю нет, и сходство между этими племенами лишь в одном — в невероятном свободолюбии и естественной простоте нравов.

После того, как старый индеец — скорее всего старейшина, которому поручили присмотреть за нею (по приезду в селение Северино, по-прежнему не глядя на Анну, ушел в сопровождении Маркелова в один из индейских домов, которые, как сказал Анне алеут-переводчик, называется вигвамом, а ее отвели в другой — побольше и стоявший отдельно на небольшом холме), поведал Анне историю Северино, она и вовсе преисполнилась благоговейного трепета перед незнакомым ей народом, чья внешняя приземленность была лишь формой для какого-то иного, высокого образа мысли, где знали, что такое честь и постоянство в любви…

А потом старик и переводчик-алеут вдруг поднялись и, не говоря ни слова, тихо ушли, оставив Анну одну. Но, как оказалось, ненадолго — полог, прикрывавший вход в вигвам, вдруг приподнялся и на пороге появился белокурый мальчик, по годам, быть может, ненамного младше ее Ванечки, и у Анны на мгновенье замерло сердце.

— Мама? — не то спросил, не то сказал мальчик по-русски и бросился к ней на грудь. — Ты вернулась!

— Господи! — прошептала Анна, невольно обнимая малыша и гладя его по пшеничной голове и утопая пальцами в волнистых, мягких волосах.

— Он узнал тебя, — вдруг услышала Анна и подняла глаза — от входа на нее смотрел Северино, но пересечение их взглядов было мимолетным — через секунду вождь исчез из затуманенного слезами взора Анны, как будто его и не было здесь. Но хуже всего было то, что мальчик, не переставая звать ее мамой, потянулся руками и обнял Анну за шею, шепча какую-то странную скороговорку, мешая русские слова с индейскими, из которых она поняла — я так скучал, я люблю тебя, я так долго ждал тебя, мамочка.

Вынести это было выше ее сил, и Анна потеряла сознание, чем испугала малыша, и тот принялся плакать и звать на помощь, но его голос доносился до нее поначалу сквозь стойкую пелену, а потом и вовсе исчез — словно прислышался, а всё произошедшее — привиделось ей.

Очнулась Анна так же внезапно, как и отошла. И первый, кого она увидела, был Северино. Вождь сидел против нее, скрестив ноги, разделенный с Анной пламенем небольшого костра, дым от которого уходил вверх в отверстие в сферическом потолке дома. Сейчас на лице Северино уже не было прежней раскраски, и Анна поняла, что не может угадать, сколько ему лет. Судя по рассказу старика-индейца, Северино было за шестьдесят, но он казался молодым, и его взгляд свидетельствовал об огромной физической и внутренней силе.

— Я не понимаю, — прошептала Анна, приподнимаясь и садясь на колени, ибо так единственно было удобным находиться в этой не высокой хижине.

— Мой русский — такой плохой? — спросил Северино.

— Нет-нет, — поспешила успокоить его Анна, хотя вождь не проявил и тени волнения, — я не понимаю, кто узнал меня?

— Мой сын, — пояснил Северино. — Он узнал тебя, и теперь ты — его мать. Завтра мы устроим праздник в честь твоего возвращения.

— Но я — не его мать и не ваша жена! — воскликнула Анна.

— Это легко исправить, — так же невозмутимо сказал вождь, снимая с шеи какое-то украшение — подвеску на кожаном шнурке. — У тебя есть такая? Мы должны обменяться ими и сказать: луна и звезды — свидетели нашего обещания в верности.

— Такой — нет, — покачала головою Анна, стараясь удержаться от слез и снимая с шеи свою цепочку — с медальоном, — но есть другая. Возьмите ее, она открывается.

— Что это? — спросил Северино, разглядывая прядь белокурых волос, так похожих на волосы его сына.

— Это память о моих детях — у меня есть сын и дочь, — тихо сказала Анна, решаясь, наконец, поднять глаза на вождя и смотря ему прямо в лицо. — Я должна была оставить их ненадолго, но меня похитили, и теперь они плачут, не зная, где их мать.

— Тот человек сказал, что ты принадлежишь ему, — по-прежнему невозмутимо сказал Северино, тоже не отрывая взгляда от лица Анны, и она чувствовала, что он пронзает ее глубоко, как будто пытаясь проникнуть в самые потаенные уголки ее души.

— Твой друг солгал тебе! — воскликнула Анна. — Он тайно увез меня. Я не принадлежу ему. Я — баронесса Анастасия Корф.

— Баронесса? — Северино, кажется, впервые удивился. — Что это значит?

— Мой отец, — волнуясь, пояснила Анна, — был очень важным человеком, и мой муж тоже.

— У тебя есть муж? — после паузы промолвил Северино, и в его голосе Анне почудился вздох.

— Мой муж погиб, — не смогла солгать ему Анна и тут же добавила, — но я должна была опять выйти замуж и ехала к своему новому мужу. Он ждал меня на острове в океане, пока твой друг не похитил меня…

— Ты ошибаешься, — мягко прервал ее вождь. — Тот человек — не друг мне. Он приезжал на фиесту и привозил для нас чай. Люди из Форта-Росс научили нас пить чай. Они были добры к нам.

— Почему же тогда ты желаешь мне зла? Ведь я — тоже русская, как и те люди из крепости? — спросила Анна.

— Я не желаю тебе зла, я хочу счастья — для тебя, для себя и нашего сына, — сказал Северино.

— Но у меня уже есть сын! — взмолилась Анна. — И я никогда не смогу забыть его, и никогда не смогу быть тебе хорошей женой. Потому что каждый день буду думать о тех, кто потерял меня. О моей дочери, о сыне, о моем новом муже.