Мальчики-соколики, где же ваши колики?

Девочки-беляночки, где же ваши ямочки?! —

надрывался гармонист, и толпа солдат и гражданских вокруг хохотала.

На горе стоит осина, под горою — липа.

Тятя с мамой на полатях делают Филиппа!

Пленные немцы сидели на первом этаже в одной из комнат горсовета, их охраняли несколько бойцов с автоматами. Они толпились у окон и мрачно смотрели на толпу солдат и гражданских на площади перед зданием.

За грубо сколоченным из досок столом сидел председатель горсовета, в шинели, перетянутой ремнями, с пистолетом на боку, в фуражке со звездой, стучал кулаком по столу и кричал сорванным голосом:

— Сто раз талдычить надо? Занимайте свои дома, налаживайте хозяйство — немец больше не придет! Оккупация кончилась, товарищи! Я вам от имени советской власти официально заявляю! Что вы вокруг меня топчетесь? У вас дел нету? Оглянитесь — у всех дома разоренные!

К столу подошел Твердохлебов, спросил:

— Как народ кормить будем?

— Сперва едят солдаты, — ответил председатель горсовета.

— Нет, пусть старики и дети поедят, а мы после.

— Сперва едят солдаты! — опять стукнул кулаком по столу председатель. — И не надо спорить, товарищ комбат.

К столу протолкался небритый старик в разбитых немецких сапогах, рубахе-косоворотке и черном, латанном на локтях пиджаке. За руку он тянул Зою. Та слабо упиралась, но шла. Веки припухли от слез.

— Внучка моя, Зойка, — скрипуче сказал старик, остановившись перед столом. — Снасильничали ее. Ваши ребяты снасильничали.

— Чьи — ваши? — спросил председатель горсовета.

— Его солдат, его! — Старик ткнул пальцем в сторону Твердохлебова.

— Мой? Брось, дед, такого быть не может…

— Почему ж не может? — сказала женщина, стоявшая рядом. — И ко мне приставали! Да что с них взять-то, изголодались солдатушки!

— Это правда? — Твердохлебов заглянул в заплаканные глаза девушки, повторил: — Это правда?

— Да ну вас! — Зоя отвернулась, уткнулась в плечо деду и всхлипнула. — Ну чего ты меня притащил, чего-о? На позор выставил…

— Не на позор! А для справедливости! — крикнул старик и топнул ногой. — Батька ее воюет, а дочку свои же насильничают! Где она, справедливость эта?

— Шилкин! Балясин! Глымов! — крикнул Твердохлебов.

Сквозь толпу солдат к Твердохлебову протолкался один Сергей Шилкин.

— Глымова нету, Балясина тоже нету. Небось еще по городу лазают.

— Построй батальон, — тихо скомандовал Твердохлебов.

— Так ведь бойцов многих тоже нету…

— Построй батальон! — рявкнул Твердохлебов.

Сложив ладони рупором, Шилкин протяжно закричал:

— Батальо-о-он, стройся-а-а!!

— Стройся… стройся… стройся… — как эхом, понеслось в толпе.

Олег Булыга доедал кашу. Стоявший рядом Цукерман оглянулся на крик и увидел Зою. Он вздрогнул, посмотрел на Булыгу. Тот подмигнул Савелию, проговорил:

— Ладно, пошли построимся…

Батальон выстроился. Многие еще доедали кашу из котелков, другие курили, переговариваясь:

— Чего построили-то?

— Потери считать будут, — ответил кто-то со смешком.

— Что сперли и сколько сперли, — добавил другой голос.

— Идите сюда! — громко позвал Твердохлебов старика и девушку.

Те медленно подошли к Твердохлебову. Зоя упиралась, и старик почти силой тащил ее за руку. И тут Олег Булыга, стоявший в первой шеренге, узнал девушку, быстро оглянулся на Савелия и медленно отступил назад, во второй ряд, встал за спину высокого солдата.

— Смотри! — наклонившись к девушке, сказал Твердохлебов, взял ее за руку и медленно пошел с ней вдоль строя. Старик затопал следом. А за стариком шел председатель горсовета, положив руку на кобуру с пистолетом.

Штрафники смотрели на Зою нагло и весело.

— А ничего деваха!

— Я б с такой тоже не отказался!

— Девушка, а девушка, а я вам не нравлюсь?

— Заткнитесь! — рявкнул Твердохлебов, и глаза его сделались такими бешеными, что строй замолчал.

Зоя шла, держась за комбата, скользила глазами по лицам и не видела своего насильника. Солдаты подмигивали ей, улыбались, чмокали губами, словно целовали. Вот она дошла до Савелия, взглянула ему в глаза и обмерла. Твердохлебов потянул ее за собой, но девушка продолжала стоять и все смотрела в глаза Савелию. Тот вильнул взглядом в сторону, кашлянул, отвернулся.

— Что, узнала? — спросил Твердохлебов. — Это он, да?

Савелию сделалось страшно, он торопливо оглянулся, пошарил глазами в поисках Олега. Того нигде не было. А Твердохлебов повторял:

— Это он, да? Лучше смотри, лучше!

— Она ищет, что еще раз с ним побаловаться. Небось, шибко понравилось… — раздался в глубине строя чей-то издевательский негромкий говор.

Стыд и страх заполнили душу девушки, она рванула свою руку из руки комбата и с криком побежала по площади:

— Не хочу я ничего! Не хочу! — слышался ее громкий плач.

Твердохлебов и все остальные растерянно смотрели ей вслед. Потом комбат повернулся к Савелию, обжег его взглядом, долго молчал, наконец спросил:

— Ты, что ли?

— Нет… — едва слышно ответил Савелий.

— А кто, знаешь?

— Нет… — опять едва шевельнул губами Савелий.

— Разойдись! — махнул рукой Твердохлебов и пошел прочь от строя.

Построение поломалось, солдаты потянулись к кострам, где все еще варилась в котлах каша. Олег Булыга поравнялся с Савелием, легонько толкнул его плечом, проговорил вполголоса, дымя самокруткой:

— Молоток, Савелий. С меня причитается.

Савелий вздрогнул, с ненавистью посмотрел на Булыгу, но промолчал…

Солдаты еще не разошлись, когда на площади появились Глымов и Балясин. Между ними ковылял на одной ноге капитан-власовец, сзади шли Леха Стира и пятеро штрафников.

— О, два ротных одного власовца поймали!

— Да еще хромого! Герои!

Стира кинулся к котлам с кашей.

— С чем кулеш, братцы? — возопил Леха Стира.

— С курятиной!

— Врешь?! Побожись!

— Век воли не видать! — со смехом ответили ему.

— Ах, мать твою, они тут обжираются, а мы там жизни свои за родину кладем! — Стира подлетел к котлу, протянул кашевару сразу два котелка. — Давай с верхом, не жмотничай!

— Никак еще один пленный. — Навстречу Глымову шел комбат Твердохлебов. — Власовец? — И остановился, что-то вспоминая. Потом пристально посмотрел в глаза капитану. Смотрел долго, изучающе.

— Сазонов… если не ошибаюсь, — проговорил наконец Твердохлебов.

— Хорошая у тебя память, майор, — ответил капитан Сазонов.

— Пока не жаловался… Да и ты вроде сразу меня признал.

— Вспоминал часто, потому и признал.

— Незлобивым тихим словом? — усмехнулся Твердохлебов.

— Вроде того… — хмыкнул Сазонов. — Правда, живым увидеть совсем не ждал. Прямо воскрешение из мертвых.

— Ну конечно, сам же расстреливал и вдруг — живой, — усмехнулся Твердохлебов.

— Выходит, везучий ты, майор… вообще-то я стреляю точно.

Твердохлебов глянул на босую, распухшую, со следами засохшей крови ногу Сазонова:

— Отведите капитана… пускай с ногой чего-нибудь сделают.

Глымов жестом подозвал двоих солдат и сдал капитана с рук на руки. При поддержке солдат Сазонов запрыгал к зданию горсовета, в котором содержались пленные немцы.

Вечером Зоя сидела за столом, а над ней нависал дед, то и дело тыкал костлявым кулаком в спину:

— Говорил тебе, сиди и носу никуда не кажи! Стервь! От немцев убереглась, так своим далась! Небось сама ноги раздвинула?! Ходи теперь позорищем на весь город! Я погляжу, кто теперь тебя замуж возьмет, порченую!

Девушка при каждом тычке вздрагивала, втягивала голову в плечи, по щекам ее текли крупные слезы, но реветь в голос она боялась, только всхлипывала и утирала ладонью мокрое лицо. После очередного тычка она вдруг вскочила и кинулась из горницы. Громко хлопнула дверь.