— Никак нет, гражданин майор, не видел. — Светличный также вытянулся.

— Ну что ж, других ответов я и не ждал… — продолжая перебирать листки, проговорил майор Харченко. — Раз не видели, стало быть, ничего и не было, так, да? — Он поднял глаза от стола на штрафников. — Ну, отвечай, Стира?

— Так точно, гражданин майор.

— Ну а тебя, Глымов, и спрашивать не надо, так надо понимать? Заранее ответ знаю.

— Именно так, гражданин майор, — поднявшись с табурета, спокойно ответил Глымов. — Вы же все наперед знаете.

— Именно так… — кивнул Харченко и повторил. — Именно так… ничего и не было. Все свободны. Твои представления, комбат, особый отдел рассмотрит вместе с командованием дивизии и… направит, куда следует. А с вами… с каждым в отдельности… я лично разберусь… с каждым. Всё! — и майор Харченко ударил кулаком по столу.

— Теперь держись, — сказал Леха Стира, когда они вышли из особого отдела и остановились на улице, сворачивая цигарки. — Теперь нас сквозняки замучают.

— Охоту на нас майор устроит, ясное дело, — вздохнул Твердохлебов.

— Видали охотников и пострашнее, — сказал Глымов, прикуривая.

Глава шестая

Уже начало темнеть, когда Глымов подошел к захудалому дому на окраине деревни, где размещались дивизионные службы. А эта изба стояла вовсе на отшибе, и вид у нее был такой несчастный и нежилой, что сюда, видно, и на постой никто не просился. Глымов вел в поводу тощую коровенку, и оттого вид у него был если не глупый, то довольно странный.

— Где коровенку-то раздобыл, солдатик? — спросил его лейтенант из проезжавшего «виллиса».

— Да в леске… на болоте бродяжила… — отвечал Глымов. — Пропадет, думаю, животина…

— Давай забьем да зажарим! — Лейтенант весело смотрел на него. — У нас шнапсу мало-мало имеется.

— Зажарить всегда поспеем… она еще молоко давать может…

«Виллис» поехал дальше, рассекая в глубоких лужах волны грязной воды, а Глымов подошел к дому-калеке, отворил покосившуюся калитку и зашагал по заросшей тропинке.

На крыльцо вышла худенькая стройная женщина непонятного возраста — война всех уравняла: морщинистое лицо, резко выступающие скулы, глубоко сидящие глаза. Только по ним, блестящим и сохранившим красоту молодости, и можно было понять, что она еще не стара.

— Здравия желаю. — Глымов снял пилотку и чуть поклонился. — Глымов Антип Петрович.

— Катерина… — едва слышно ответила та.

— Вот коровенку в лесу нашел. Не нужна?

— Дак ведь кормить-то ее нечем, — чуть улыбнулась Катерина. — Ой, да вы проходите, что ж я вас на пороге держу.

— Сперва животину определить надобно. Хлев до войны-то был?

Катерина молча повернулась, и Глымов двинулся за ней, потянув за собой коровенку.

Хлева, можно сказать, и не было — три стены из плетня, обмазанного глиной, прохудившаяся крыша, засохший навоз.

— Н-да-а… — Глымов поскреб в затылке. — Ну ничего, это дело поправимое… Топор в дому есть?

До позднего вечера он возился со стенами и крышей, укрепляя жерди, вколачивая недостающие колья, латая дыры кусками жести и толя, которые находил тут же, во дворе. Потом накосил травы прямо на задах дома — там были аховые заросли крапивы, бурьяна и сочного высокого клевера, охапками натаскал в хлев, свалил в ясли перед коровьей мордой. Погладил ее по коричневому лбу с беленькой звездочкой:

— Хавай, тварь Божья… и молока поболе давай…

Корова покосилась на него громадным лиловым глазом, глубоко вздохнула.

— В июле, десятого, ушел на фронт, а двадцать седьмого августа я уж и похоронку получила, — негромко рассказывала Катерина, подперев кулаком щеку и глядя на Глымова. — А в ноябре-то немец пришел… Николку моего в первый же день повесили…

— За что повесили? — приподнял вопросительно бровь Глымов.

— Наши-то, когда уходили, оружия много побросали. Дурачок мой возьми да винтовку-то и подбери. Да на сеновале спрятал. А немцы, как по всей деревне оружие искать стали, так сразу и нашли. Да они не нашли бы, если б Федька Пряхин, стервец, не указал. В полицаи записался, антихрист проклятый, ну и давай лютовать…

— Живой? — спросил Глымов.

— Кто? — не поняла Катерина.

— Федька этот… Пряхин?

— А поди знай! Как немцы уходить стали, так и он с ними подался. И еще человек пятнадцать, которые в полицаи пошли. Из бывших раскулаченных.

Они сидели за выскобленным, чисто вымытым столом, освещенным старой керосиновой лампой. Хозяйка выставила бутыль самогона, две граненые стопки, чашки с вареной картошкой, сморщенные соленые огурцы. Глымов достал из вещмешка три открытые банки тушенки, немецкие галеты, куски колотого сахара. Девочка лет семи сидела рядом с Катериной и громко грызла большой кусок сахара.

Глымов степенно ел тушенку с картошкой, ел с тарелки, ложкой, и ему нравилось так есть — не спеша, обстоятельно. Он взял бутыль и наполнил граненые стопки.

— Ну, давай, Катерина, за все наши горести и радости.

— Надолго тебя погулять отпустили? — улыбнулась Катерина, поднимая свою стопку.

— Комбат сказал — отдохни денек-другой, там видно будет…

Они чокнулись, выпили, и Глымов вновь со степенной обстоятельностью принялся за еду. Катерина же съела кусочек тушенки, тем и обошлась, и только смотрела на Глымова, подперев кулаком щеку.

— Поди, по дому родному соскучился? — участливо спросила она.

— Да не было у меня никогда родного дома, вот ведь штука какая, — вздохнул Глымов.

— Как так? — весело удивилась женщина. — А с виду мужик такой домовитый, хозяйственный… Я уж было жене твоей позавидовала.

— И жены у меня никогда не было, — усмехнулся Глымов.

В темных глазах женщины колебалось пламя от керосиновой лампы, потом блеснуло недоверие, потом — хмельное веселье:

— Так ты, видать, по бабам ходок, что ли?

— А ежели и так, то что, прогонишь? — Он тоже улыбнулся, подмигнул ей.

— Да куды уж там… — Она махнула рукой, — скажешь тоже — прогонишь… — Она вдруг помрачнела, не сводя глаз с огонька лампы.

— Немцев-то, поди, не прогоняла? — неожиданно спросил Глымов, спросил тяжело, будто ударил.

— Нет, не прогоняла… — горестно вздохнула Катерина.

— И много их к тебе заглядывало?

— Да ходил один…

— Дядя Курт! — громко сказала девочка. — Он мне шоколадки приносил! И колбасу!

— Приходил, Ниночка, приходил. — Женщина смахнула слезу, погладила дочь по голове. — Ты поешь мяса-то, поешь…

— Не хочу, — мотнула головой девочка, продолжая грызть кусок сахара.

Глымов принялся сворачивать самокрутку. Толстые пальцы ворочались неуклюже, махра просыпалась на стол… Наконец скрутил, прикурил от лампы, глубоко затянулся. А женщина все смотрела на огонек застывшими, блестящими от слез глазами.

— Не переживай, — сказал Глымов. — Мы сами в том и виноватые…

— Да вы-то в чем виноватые? — со слезами в голосе спросила женщина и громко высморкалась в платочек, который достала из рукава платья.

— А в том, что немца сюды допустили… вояки хреновы… — жестко проговорил Глымов. — А бабы расплачивались.

И, словно в благодарность за эти слова, она так жарко, так неистово обнимала его ночью, так жадно целовала и беззвучно плакала, прижимаясь к нему изо всех сил, что при этом страшно скрипела старая деревянная кровать.

…А потом они лежали, мокрые и обессилевшие, и ее голова покоилась на его откинутой руке, и она осторожно гладила заскорузлыми, узловатыми пальцами его голую грудь, целовала в небритую щеку, и в черное ночное окно заглядывала ясная ярко-зеленая луна, и совсем мирная тишина стояла над деревней. Глымов смотрел в потолок, возвращаясь мыслями в прошлое.

Всплыло в памяти заседание народного суда: скамья подсудимых, на которой сидит остриженный под нуль Антип Глымов, молодой еще, угловатый парень; по бокам два милиционера. И судья, пышнотелая женщина, и два народных заседателя, один пожилой рабочий с седыми усами, другой молодой человек в больших роговых очках.