Спросив Вальтера о его пристрастиях, Елена предложила всем спуститься вниз, посмотреть последние наброски «гения», которого она спокойно, при муже называла «моим бунтующим мальчиком». «Мальчик» был двадцатисемилетний каталонец по имени Сальвадор Дали, еще никому не известный, но уже нашедший свою музу и мадонну.

Роберт не пошел смотреть творенья гения, а остался с Эженом. Страдания рогоносцев его никогда не трогали, но Грендель был старый приятель, а Елена, по правде сказать, и в прежние годы раздражала Лея, и терпел он ее исключительно из-за жены, с которой они были подругами.

— Роберт, что случилось с Полетт? — спросил Грендель. — Я ничего не понял из прессы. Какое она имела отношение к покушению на тебя? Ведь это абсурд!

— Ты сам и ответил.

— Да, но она же…

— Она застрелилась.

— Роберт…

— Что? Что ты можешь мне сказать такого, чего бы я сам себе не говорил? Впрочем, ты поэт и уже сказал: «Долг и тревоги рвут Жизнь мою пополам. Поверьте, мне нелегко в этом признаться вам».

— Все это так дико, Роберт. Они долго молчали. Роберт краем глаза видел в соседней комнате разложенные на столе полуисписанные листы. Даже сейчас, когда так невесело складывалась жизнь и смутно было на душе, Эжен оставался собой и продолжал работать.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Роберт Гренделю. — Чувствую себя отвратительно. Когда они вернутся, передай это, пожалуйста, фройлейн Гесс. — Он написал несколько строк и протянул Эжену записку.

— Она поймет? — удивился тот.

— Здесь все всё понимают, старина, — усмехнулся Лей, — кроме тебя, конечно. На то ты и поэт.

Так или иначе, но Роберт сделал то, что хотел: оставил Ангелику с Вальтером, а Вальтера — с Галой, подставив «реалиста» под удар ее страстей. При этом он отнюдь не лгал Маргарите, когда говорил, что желает помочь Вальтеру и Ангелике. Самым жестоким казалось ему и дальше удерживать «канарейку» в клетке; что же касается «ледяных ветров», то теперь все во власти Вальтера. Измена и предательство постоянно живут в людских душах, и только любовь запирает их на ключ.

Уже сидя в машине, Роберт увидел вышедшего из дома Гренделя. Вид у поэта был сосредоточенный.

— Куда ты? — крикнул Лей.

— Я отослал записку фройлейн с горничной, — отвечал тот.

Пока Роберт вылезал из машины (процесс потребовал немало времени), Грендель свернул за угол.

— Куда ты, постой! — снова крикнул ему вдогонку Роберт.

Дождь сыпал крупными каплями. Поэт жался к стене, от которой воды летело на него больше, чем сверху. Чтобы он окончательно не промок, Роберт чуть не силой затащил его в ехавшую за ними машину.

Просто не мог там оставаться, признался Эжен. — Сам не знаю, что на меня нашло. Почувствовал, если не глотну воздуху — повешусь.

Может, покрепче чего глотнем? — предложил Лей.

Грендель поглядел на него с некоторой опаской, но Роберт уже приказал шоферу подруливать к ближайшему ресторану.

Они просидели почти до утра. И не так уж Роберт был пьян, когда возвратился, — однако его встретил полный негодования взгляд дожидавшейся в кабинете Маргариты.

Она ничего не говорила, но на ее прелестном личике была написана полная готовность к самым противоположным действиям — от ласк до пощечин. Роберт же, как всегда, когда вынужден был себя останавливать «на полрюмке», испытывал сильное раздражение, преодолеть которое у него недоставало сил.

— Свари мне кофе покрепче, пожалуйста, — попросил он ее и, сев к столу, принялся просматривать почту, потоком шедшую во временную резиденцию германских нацистов.

— Приехал сэр Освальд Мосли, — не глядя на него, сказала Маргарита.

— Вот как? Решился-таки?! И даже назвал свое имя, — фыркнул Роберт.

— После того как я назвала свое. Еще приехали фон Риббентроп и Альбрехт Хаусхофер.

— Альбрехт? Вот это замечательно! Что он говорит?

— Ничего не говорит. Он спит.

Она принесла кофе. Он по-прежнему читал и тихо ругался. Маргарита, нагнувшись, развязала ему галстук, расстегнула верхнюю пуговицу рубашки, потом, обняв за шею, заглянула через плечо, точно и в самом деле желала прочесть слезные жалобы судетских немцев на жестокое с ними обращение, поступившие на конгресс. Маргарита не видела, что Роберт сидит, крепко зажмурившись; она не чувствовала, как тяжело дышит его грудь. Закинув голову, он скользнул по ней взглядом — «уйди».

Она опустилась на корточки и теперь глядела снизу ему в глаза.

— Уйди, Грета.

— Роберт! Если ты и сейчас меня прогонишь, я больше не вернусь.

Он молча, прищурясь смотрел на нее.

— Роберт, ты любишь меня?

— Грета, пожалуйста, оставь меня сейчас. Она вскочила. Гордость, мольба, страдание, страх — все смешалось на ее милом, пылающем лице. Еще мгновение она смотрела на него темными от боли глазами, потом выбежала прочь. Сколько подобных сцен разыгрывали перед ним его страстные и нетерпеливые любовницы, сколько слез, надутых или закушенных губ, сверкающих глаз промелькнуло перед ним. Сколько угроз и ультиматумов рушилось на его голову, но никогда еще он не испытывал такой мучительной боли. Он вдруг осознал, что у него болит буквально все — глаза, лоб, грудь, спина, живот, руки и ноги… Болит что-то еще внутри него, болит так, что невозможно расцепить зубы, потому что боль может вырваться из тела и поглотить его, как проглатывает океан обессилевшего, сдавшегося пловца. Никогда женщина не заставляла его переживать подобное. Разум утратил свою власть над ним, и если бы она сейчас вернулась…

Она вернулась. Он почувствовал, как ее рука снова скользнула по шее, и мягкие волосы приятно щекотали лицо. Ее глаза были близко, напротив. «Теперь ты понимаешь? — говорили они. — Теперь не прогонишь?»

— Грета, мне кололи морфий… потом я пил… — еще успел выговорить он, телом и духом сознавая, что наказание неотвратимо и что это безволие он заработал себе сам и винить некого…

Роберт проснулся в кабинете на диване в седьмом часу вечера и долго лежал, не открывая глаз, поскольку в дверь постоянно заглядывали, очевидно, дожидаясь его пробуждения. Наконец кто-то вошел, он услышал поворот ключа в замке, и те же мягкие, душистые волосы, приятно щекоча, упали на его голую грудь.

— Ты как? — глухо спросил он, не открывая глаз.

— Было немножко больно, но потом так хорошо, что я вообразить себе не могла. Ты во сне все время звал меня, говорил, как ты меня любишь. Ты говорил, что я тебя измучила. Теперь ты уже не сможешь меня прогнать! — Она засмеялась по-детски торжествующе, а он стиснул зубы.

В дверь опять кто-то рвался; за стенами трещали телефоны, слышались возбужденные голоса. Год назад он посадил бы ее в машину и увез в любимый Париж или романтическую Венецию или еще куда-нибудь, где все как будто нарочно создано для уединения и любви. Бедная девочка! Если этот ночной психоз принес ей не только боль, то что бы она сказала, останься он собою…

Она грела у камина руки.

— Я сделаю тебе массаж. Ты наконец увидишь, как я хорошо это делаю. И не только это. Я умею делать уколы без боли, знаю приемы анестезии… Когда Рудольфа тяжело ранило в семнадцатом, я решила всему этому научиться.

— В девять лет? — улыбнулся он.

— Да, в девять лет я приняла решение. А теперь повернись на живот и расслабься.

Роберт порой стыдился своей души, но не тела. Хелен как-то сказала: «У тебя физиономия рядового бюргера, но тело олимпийского божества».

Когда прикосновения Маргариты снова сделались призывными, он поцеловал ее в обе ладони и сказал ласково:

— Несколько дней придется подождать. Но зато потом, клянусь, ты ни о чем не пожалеешь.

Бедная, бедная девочка.

Выйдя от него, она опускала глаза, скользила тенью, пряча лицо, и при любой возможности стремилась обратно. И он, отложив дела, запирался с нею на несколько минут, чтобы снова повторять ей слова, в которых так нуждалось ее колотившееся сердце: «Сокровище, бесценная моя, я люблю тебя…»

Ее мир дрогнул и раскрылся, как созревший бутон, — его мир, перевернувшись, вдвинулся в привычную колею.