— Нет!

— Может быть, мне…

— Нет! Нет!

Он слегка встряхнул ее за плечи.

— Успокойся, ты дрожишь. О чем вы говорили?

Он подвел ее к дивану и усадил.

— Грета, ты мне доверяешь?

— Да.

— Скажи, о чем вы говорили.

— Я… не могу.

— Хорошо, я помогу тебе. Она в чем-то тебе призналась. В чем-то таком, чего стыдится и что ее пугает?

Маргарита опустила глаза.

— Но это… не то, о чем ты думаешь.

— Она любовница Вальтера?

— Нет.

— Так Кто-то другой? Грета, если бы здесь был твой отец, ты сказала бы ему?

— Никогда!

— А матери?

— Не знаю. Может быть.

— Но здесь только я, а ты сама хотела, чтобы я помог Ангелике. И ты сказала, что доверяешь мне.

— Я ничего тебе не скажу.

«Ясно, был кто-то другой, — решил Роберт, — и девчонка боится признаться реалисту, который считает ее чистым ангелом. Обычная история. И кто этот другой, тоже, кажется, ясно».

— Послушай меня, девочка. — Он обнял ее. — Как бы ни был нелеп и неприятен подобный разговор между нами, мы все-таки его закончим. Мне сорок один год. У меня дочь. Если бы когда-нибудь она оказалась в ситуации, о которой я догадываюсь, то я дал бы ей такой совет: попытаться снова довериться тому, кому она однажды уже доверилась. Если, конечно, он не предал ее. А ведь он ее не предал? И если он любит. А он любит. Это очень важно для судьбы девушки — остаться с тем, кто был у нее первым. Весь опыт человечества…

Что-то тихонько зашуршало. На темном ковре появилась и медленно увеличилась полоска света. Гели вышла из спальни и сделала к ним несколько шагов. Минуту назад, услышав голос Роберта, она поняла, что разговор о ней и что Маргарита не сумеет высказать то, чего сама не понимает. И она подумала, что сказать «это» сейчас — может быть, ее единственный шанс. Собственно говоря, «это» уже было сказано — и смертельный стыд вышел из нее, растворился в сонном тепле спальни, теперь он следовал за нею в гостиную, но на расстоянии. На какое-то мгновенье она представила в гостиной Рудольфа и испытала облегчение оттого, что признание сделает не ему.

— Грета, позволь мне поговорить с Робертом, — произнесла она так спокойно, точно просила о незначащем пустяке.

Их разговор не затянулся.

Опытный Лей понял все с первых же слов Ангелики и, щадя ее, быстро перевел беседу на ситуацию в Берлине. При этом он не переставая ругался про себя последними словами. Такого обилия брани объект негодования Лея никогда не удостаивался даже из уст коммунистов или последователей сионских мудрецов.

Прежде Лей никогда не оценивал своих соратников с точки зрения их мужских достоинств. В партии за последние годы гомосексуализм сделался едва ли не модой, и Роберту, чтобы не испытывать брезгливости, было достаточно того, что тот или иной из его товарищей до сих пор обходится без клички вроде «фройлейн Анна» или «черная Марта». Но то, что он услышал об уважаемом фюрере, привело его в бешенство. «Каким же мудаком нужно быть, чтобы такое творить с девчонкой!» — не мог успокоиться Роберт, выкуривая сигарету за сигаретой. После двадцатидневного терапевтического курса в лагере СС он был уверен, что привел свои нервы в порядок и теперь вряд ли что выбьет его из колеи, но вот поди ж ты!

Так или иначе, а обещание повлиять на Ангелику Лей выполнил… с прямо противоположным результатом: сделал для себя однозначный вывод, что дядю к племяннице близко нельзя подпускать, если, конечно, не имеешь намеренья очень скоро отправить девушку в сумасшедший дом.

Уже перед рассветом, улегшись подремать на пару часов, он успел разозлиться и на себя — какого черта ты добивался этой откровенности? Получил!

Утром его разбудила Маргарита, сказавшая, что уже десять часов и его ждет Борман. Мартин всю ночь провел в берлинском штабе СА и уехал с прибытием туда Рема, всегда косившегося на «шпиона» и фыркавшего в его сторону, в особенности в отсутствие Гитлера и Гесса. Сам фюрер с соратниками должен был прибыть в Берлин только вечером, а ситуация между тем вызрела настолько, что «ягодки (так выразился примчавшийся в столицу гауляйтер Геббельс) уже начали выбрасывать семена».

Главная опасность дня заключалась в том, что штурмовики с Северо-Востока наводнили город и чувствовали себя его хозяевами, а баварские и кельнские, верные фюреру отряды находились еще в пути. Геббельс, на время оставивший свои любовные переживания, метался по Берлину, пытаясь отдавать приказы, — его всюду встречали по-дружески, наливали пива, хлопали по плечу и… не слушали. В памяти Иозефа еще свеж был августовский позор, когда ему пришлось вызвать полицию, чтобы выгнать пьяных погромщиков из здания штаба. Тогда, в конце лета прошлого года, мятежники все же встретили жесткий отпор дюжих эсэсовцев, своротивших не одну челюсть поборникам социализма. Но тогда гиммлеровских «преторианцев» было слишком мало, и они не могли долго обороняться от наседающих штурмовиков.

Сейчас Геббельс очень надеялся на поддержку СС, по крайней мере, до подхода кельнских и мюнхенских отрядов, и не понимал, отчего Гиммлер держит себя так, точно принципиально не желает становиться на чью-либо сторону.

— Вы с кем, Генрих? Где ваша хваленая гвардия? И откройте мне наконец секрет вашей невозмутимости — я в ней чрезвычайно нуждаюсь! — не выдержал Геббельс, наблюдая, как рейхсфюрер рассылает агентов по бурлящим с утра пивным.

Гиммлер блеснул на него стеклами круглых очков в металлической оправе и повел плечом.

— Я всегда с фюрером, господин гауляйтер, и только с ним. Все мои люди на своих местах, а моя невозмутимость, если таковая и присутствует, — лишь от сознания исполняемого мною долга.

— Где СС? Где эти «викинги» и «нибелунги»? — позже наскакивал Геббельс на Лея. — Они торчат на всех обедах и раутах, всюду, где им абсолютно нечего делать! Я сегодня с утра объехал весь Берлин — и ни одного «черного»! Для чего тогда, спрашивается, откармливают и тренируют этих красавцев? Чтобы они олицетворяли собою невозмутимость их сверхлояльного шефа?

— Ты, как всегда, очень много говоришь, Йоэеф, — морщился на его тирады Лей. — Будем все заниматься своим делом, а не портить друг другу нервы.

— Будем! Согласен! Но как гауляйтер Берлина я должен знать, что все это значит!

— Как гауляйтеру Берлина — кстати, единственному из нас, кому фюрер разрешил использовать подразделения СА — тебе следовало бы ладить со Штеннесом, а не дразнить его и не задирать постоянно! — разразился ответной тирадой Роберт.

— Ах так! Я еще и виноват, что этот, что этому…

— Все, Йозеф! Беру свои слова назад. Только спокойно! — остановил его Лей. — Ты знаешь, неплохо было бы придумать для парней из СС какой-нибудь красивый девиз, чтоб носили вот тут, — он положил руку на сердце, — как эмблему. Что-нибудь о чести и верности.

Геббельс поморщил лоб и щелкнул пальцами.

— «Солдат СС, твоя честь называется верность!» Идет?

— То, что нужно! Считай, что у меня это уже здесь! — Лей стукнул себя в грудь и рассмеялся.

Смех был малопонятный, и все же Геббельс был рад, что Лей в Берлине, — с ним рядом он чувствовал себя уверенней. Рем тоже не внушал опасений. Он повсюду расхаживал со своим охвостьем и как будто не верил, что слова могут превратиться в дело.

А слов уже было брошено предостаточно. Казармы и пивные гудели от возбуждения; повторялись одни и те же требования — сбросить фюрера, разогнать «мюнхенскую шайку», перейти к открытому неповиновению властям.

— Мы революционеры! А вы соглашатели! Вы предали рабочий класс. Вы губите движение! — заявил Штеннес Лею по телефону из своей штаб-квартиры на восточной окраине Берлина. — В последний раз предлагаю всем, кто еще не окончательно опаскудился, объединиться и начать борьбу.

— Ты сам роешь себе могилу, Вальтер, — отвечал на это Лей. — Даже если допустить невозможное, а именно — то, что вас поддержит большинство и ты станешь лидером партии, то не пройдет и полгода, как тебя вышибет коленом под зад новый претендент на верховную власть, ибо только фюрер незаменим. Фюрер — абсолют. Он один. В этом суть, гарантии и неповторимость национал-социализма. А ты, Вальтер, сел не на свой поезд и слишком далеко заехал. Мне тебя жаль.