— Не нужно, — произнес он и вдруг неожиданно резво начал подниматься, оставив внизу и Кренца, и телохранителей. Дойдя до середины, он сделал неверный шаг, не донес до ступеньки ногу и так споткнулся, что, удержавшись за перила одной рукой, сильно крутанулся вокруг нее и вскрикнул от боли.

Рудольф бросился к нему вместе с Кренцем и охранниками. Лей сидел на ступеньке, держась за плечо, глаза его были закрыты.

«Все. Цирк окончен», — с облегчением вздохнул Рудольф. Он сел рядом с Леем и, раскурив сигарету, вставил тому в рот. Роберт глубоко затянулся и открыл глаза.

— Больно, — пожаловался он. Руку он вывихнул. В нормальном состоянии боль была бы адская, но сейчас Роберт только слабо морщился, пока его раздевали и осматривали.

Гесс, однако, с изумлением отметил, что общее состояние Лея несравнимо лучше, чем в предшествующую ночь: лихорадки не было, сердце билось без сбоев.

Приехавший хирург, увидев, насколько пострадавший пьян, долго не решался вправить ему плечо. Лея пришлось несколько привести в чувство, что, конечно, усилило боль от операции.

Пьяный и беспомощный, Роберт опять вызывал только сочувствие. Всем было стыдно за то, что не вмешались, особенно Рудольфу, который не мог без отвращения к себе вспоминать, как он стоял на галерее и наблюдал…

Всю ночь ему снилось гадкое. Он вздрагивал, просыпался, курил, ходил по комнате, снова ложился. Проснулся он довольно поздно, с ощущением случившегося несчастья, и тотчас позвонил хозяйке. Трубку не взяли. Молчал телефон и в кабинете адвоката, и у Лея. Больше всего напугало его то, что никто не ответил ему у девушек.

Рудольф отправился к Геббельсам. Приоткрыв дверь, он заглянул в комнату, куда выходила дверь их спальни, — в ней никого не было, но из самой спальни послышались голоса. У Йозефа, сидящего в постели, собралось все общество.

— А, проснулся наконец! — приветствовал встревоженного Гесса бодрый и жизнерадостный Роберт Лей. — А мы тут о коррупции рассуждаем.

Рудольф прислонился к дверному косяку и обвел всех сердитым взглядом, в особенности Лея, который выглядел так, точно вчера вернулся из Баден-Бадена или Ниццы.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил его Гесс, а тот вопросительно уставился на Геббельса.

Йозеф усмехнулся и покачал головой, что значило: нет, я в ваши игры не играю.

— Все чувствуют себя лучше, чем вчера, а это уже хорошо, не правда ли? — спокойно сказала Магда. — Хочешь кофе, Рудольф?

Разговор был любопытный, и в другое время Гесс принял бы в нем живейшее участие, будучи целиком на стороне Лея, утверждавшего, что любое явление можно взять под контроль и разумно ограничить, узаконив его. И мог бы оспорить мысль Геббельса (с появлением Магды у того появился голос), который считал хорошее законодательство выражением государственной этики.

Но сейчас он был зол и демонстративно не понимал, откуда у присутствующих столько энтузиазма. Обе девчонки сияли; Геббельс тоже выглядел довольным; Роберт же как нацепил улыбку, так с ней и не расставался, на манер китайца из Гонконга.

— Как ты себя чувствуешь? — снастырничал Рудольф, когда они вышли покурить после кофе.

— Что ты ко мне пристал! — рассердился Лей. — У нас теперь Геббельс больной, а я сменил амплуа!

— А почему ты куришь левой рукой?

— Что-то плечо побаливает.

— Ты что же, не помнишь ничего? — с упреком в голосе спросил Гесс.

— Помню! — огрызнулся Лей. — Неужели это было так впечатляюще?

— Ладно, не сердись. Я думал, сегодня тебе будет совсем плохо.

— А мне очень хорошо! Голова не болит, жара нет, сердце в норме. Когда прием у баронессы?

— Послезавтра.

— Значит, торчим здесь еще два дня? Тогда нужно заняться делами. Машинистку нам оставили?

— Да. Мне она нужна часа на три. Я тебе после пришлю.

— Как ее зовут? Гесс пожал плечами.

— Нужно у девочек спросить. Она живет в правом крыле. — Он выглянул в соседний зал. — Грета, как имя нашей машинистки, что работала с Эрнстом?

— Фройлейн Майнц, — отвечала сестра. — А имени не знаю. Гели два раза спрашивала, как ее зовут, и я спрашивала… Но она странная, эта фройлейн Майнц. И поужинать с нами отказалась.

— Ей не положено, — объяснил Рудольф.

— Ужинать? — удивилась Маргарита.

— Ужинать с вами.

— Почему?

— Потому что она на службе.

— В десять вечера?

Гесс не ответил. Маргарита посмотрела на Лея. Он усмехнулся и, бросив сигарету, кивнул на Ангелику.

— Вот фройлейн Раубаль вам объяснит.

— Я пыталась, — отвечала та. — Но Грета еще не может понять некоторых вещей. Или не верит мне.

— Это не объяснение — «они это они, а мы это мы». Очень вразумительно! Я что, герцогиня? Или, может быть, ты — принцесса крови?

— В какой-то степени, — усмехнулся Лей. — Просто ваши короны действительны в границах государства, которого еще нет ни на одной карте.

— Государство НСДАП? — улыбнулась Маргарита. — И у социалистов бывают титулы?

— Бывают, — кивнул Роберт. — Правда, они не дают прав землевладения или престолонаследия, а лишь право на информацию и ответственность.

— И самопожертвование, — добавил Гесс. — Я тоже пытался ей кое-что объяснить, но, по-моему, безрезультатно.

— Вы тоже так думаете? — обратилась Маргарита к Лею.

— Насчет самопожертвования — бесспорно, а насчет «безрезультатно» — не знаю, у братьев обычно не хватает терпения.

«У вас хватит?» — спросил ее открытый взгляд.

Рудольф ушел и не слышал окончания беседы. Гели тоже вышла. Она напряженно ждала обещанного подругой разговора о Вальтере, хотя сильно побаивалась реакции Лея, которого считала не менее преданным Адольфу, чем Гесс.

Когда Грета вернулась в гостиную, Ангелика сидела у рояля с закрытой крышкой.

— Он обещал зайти часов в шесть, — быстро проговорила Маргарита, — как только освободится. Видимо, через два дня мы все уедем.

— Через два дня… — как эхо, повторила Ангелика. — Ты сегодня поговоришь с ним?

— Если ты позволишь.

— Я прошу.

У нее было назначено свидание с Вальтером сегодня в семь часов вечера, у той же самой стены. Дяди уже не было рядом, а они все продолжали встречаться тайком, за глухим забором, «охраняемые» Маргаритой; Сегодня это должно кончиться.

К концу рабочего дня, часам к шести, Роберт, естественно, был уже пьян, но в меру и «усугублять» не собирался, поскольку, как он объяснил Гессу, желал всего лишь привести себя в норму и «спустить на тормозах». В этой замечательной терминологии теперь, по всей вероятности, предстояло начать разбираться и Маргарите, потому что когда он пришел к ней вечером, она, конечно, не могла не заметить его чрезмерного возбуждения и блеска в глазах, который всегда неотразимо действовал на женщин.

— Пока я шел к вам, меня дважды окатили презрением! — воскликнул он, целуя ей руку. — Сначала ваш брат, потом хозяин обители. Давайте уйдем от этих праведников, послушаем музыку, поужинаем где-нибудь.

— Мне одеться? — спросила она.

— Да, оденьтесь как вам удобно, вы все равно будете прелестней всех.

Он забыл, что у нее здесь имеется полный вечерний туалет, тот самый, в котором она сбежала из родительского дома, — серебристое с розовым отливом платье, жемчуга и меховая пелеринка. Когда она вышла из спальни, избалованный ценитель Лей невольно зажмурился от наслажденья. Будь на ее месте другая, он непременно наговорил бы комплиментов, перецеловал пальчики и уложил бы по-своему пепельные локоны возле ушей, на шейке… С Гретой ему это претило. Провести вечер с этой девушкой — все, чего он хотел сейчас.

Во Франкфурте был частный музыкальный салон фон Штейнберг, где взыскательная меломанка устраивала чудесные вокальные вечера с приглашением знаменитых итальянских теноров, которые зимой, однако, в Германию не ездили, поэтому фрау Амалия фон Штейнберг в холода довольствовалась менее прихотливыми венцами, русскими или американцами.

Сегодня пели русские эмигранты — двое мужчин и дама, драматическое сопрано. Роберт и Маргарита приехали, когда концерт уже начался. Усадив Грету, Лей пошел поздороваться с хозяйкой. Фон Штейнберг одобрительно, понимающе кивнула ему, и они вышли в соседний зал.