Это она… Она сама попросила его зайти минут через пять к Кренцу… Вот для чего!

Лей, краем глаза заметивший унылую спину выходящего Йозефа, разозлился не на шутку. Отстранив Елену, он отошел к окну и снова закурил. Что бы ни творили женщины, Роберту никогда еще не доводилось делать выговор в подобной ситуации.

— Для чего ты издеваешься над ним? — спросил он как мог спокойнее. — Дай человеку работать.

— Над кем? — наивничала Елена. — Значит, я была права, ты на меня злишься! За эту французскую липучку? Но я же ее не трогаю.

Лей молча курил.

— Или здесь другое? — прищурилась она. — Моя вина в том, что мне не двадцать? Но твоим театралкам тоже не двадцать, а по двадцать три! Итальяночке было восемнадцать, это я еще могу понять.

Роберт затушил сигарету. Он почувствовал тошноту и тупую, толчками, боль в левой стороне груди. Хелен подошла сзади и, обняв, прижалась к его плечу. Она знала свою силу. Опыт напоминал ей, что она всегда добивалась своего, даже этот мучитель в конце концов сдавался. Нужно только, чтоб он вспомнил…

— Пойдем… Ты ляжешь, а я почитаю тебе любовные записочки от поклонниц. Их с утра уже целый поднос, да еще в букетах столько же. Ты популярен, как миланский тенор.

Цветы и письма начали поступать еще со вчерашнего вечера. Огромные букеты роз заполонили гостиную на первом этаже дома. Не зная, как отнесется к этому не терпевший сентиментальностей Роберт, Кренц распорядился передавать ему лишь конверты. В основном это были послания кельнских дам из высшего света «доктору Лею» с пожеланиями скорейшего выздоровления. Эти же поклонницы подвигли мужей сделать в связи с покушением крупные пожертвования в партийную кассу, что было, как всегда, очень кстати.

За завтраком фюрер сказал Роберту, что тому следует принять кое-кого лично, например, фрау Кирдорф и баронессу фон Шредер, «случайно» оказавшуюся во Франкфурте, за чем непременно последуют новые взносы.

Лею становилось совсем не до шуток. Боль в груди усилилась, толчки сделались острее, а Елена продолжала играть роль заботливой супруги. Дождавшись ухода врачей, она снова предложила ему почитать письма, пахнувшие розовым маслом и «Шанелью», но Лей отказался.

— Хочешь побыть один? — спросила она. «Я и так один», — едва не ответил Роберт, но ему уже не хотелось, чтобы она уходила. У нее были ласковые умелые руки. Именно ее руки, а не прекрасное лицо, глаза, губы или грудь он любил в ней больше всего.

Роберт спокойно проспал до сумерек, а проснувшись, некоторое время лежал и размышлял, куда бы им отправиться с Гретой сегодня. Поскольку приходилось вести ночной образ жизни, выбор был ограничен — пара театров, варьете, какой-нибудь клуб с сомнительной репутацией… Этой девушке с ее воспитанием и аналитическим складом ума едва ли придутся по вкусу глупые претензии и пафос ночной культурной жизни Франкфурта. Вот в Кельне он мог бы предложить ей что-нибудь достойное, например, молодую балетную труппу, работающую в классическом стиле Анны Павловой и Нижинского, вечера органной музыки в знаменитом Кельнском соборе — или, наконец, он мог бы для нее просто поиграть. Поиграть, кстати, можно было и здесь: у Кренцев превосходный беккеровский рояль, — но не сегодня. Как-никак он «в тяжелом состоянии» — во всяком случае, для секретарей и охраны.

Ничего не придумав, Роберт позвонил ей и услышал решительное: «Можно мне к вам?» — «Конечно», — отвечал он без энтузиазма. Его спальня больше походила на больничную палату, а выйти куда-либо он не мог, поскольку в эти часы дом был полон непосвященных коллег и посетителей.

Ему и без того было стыдно перед нею за свою роль, а тут еще это свидание среди медицинских причиндалов. «А может, и к лучшему, — мелькнуло опять. — Скорей разочаруется».

И Роберт не сделал ничего, что могло бы скрасить впечатление девушки; он только встал с постели и оделся, даже бриться не стал. Она видела его раздраженным функционером, героем-охотником, пианистом-неврастеником, суровым летчиком, наконец, адептом сюрреализма — пусть полюбуется на клоуна, вынужденного кривляться во имя внутрипартийных интересов. Хотя побриться нужно было все-таки…

Она вошла, не глядя по сторонам; у нее были те самые «слепые» глаза, которые появляются у женщины в пору первой влюбленности. Со временем она прозревает; во взгляде проступает собственное «я», и тогда женщине уже можно лгать — она защищена…

Грета подошла совсем близко и, подняв руку, коснулась его небритой щеки. Он поцеловал ее в ладонь. Их первые прикосновения друг к другу. Тот же «слепой» взгляд. Он продолжал целовать ее пальчики — один за другим и в обратном порядке — и с удивлением чувствовал, что перестает видеть себя со стороны. Именно так действовал на него хороший французский коньяк — к примеру, перед выходом на трибуну, где его могла неожиданно постигнуть кара небесная в виде заикания, частого после ранения. Или когда он садился за рояль и нужно было забыть все, чтобы вспомнить музыку.

Но забыться с Гретой он себе позволить не мог. Пришлось применить клоунский прием и сымитировать головокруженье. Он прижал руку ко лбу и постоял так, слегка покачиваясь. Потом подвел Грету к креслу и усадил, а сам сел напротив.

— Я только хотела вас видеть, — сказала она. — Я сейчас уйду. Вы из-за меня встали… Я только хотела сказать… Вы правы. Я всю жизнь слишком много думала. Но когда я увидела вас, это было как гипноз. И я хочу, чтобы так было всегда, я хочу быть счастливой.

Она встала и пошла к двери. Почему он не остановил ее? Как мог он не удержать женщину, только что признавшуюся ему в любви?

«Кто я? — прямо спросил себя Роберт. — Порядочный человек? Трус и ничтожество? Или я не люблю?»

Он долго сидел в кресле, тупо рассматривал замысловатый узор персидского ковра, точно не смея, боясь двинуться. Он понимал, что должен переступить через что-то, чтобы продолжить жить, как жил прежде. Но у него не было ни сил, ни воли — только вялость и звон в ушах. Он не заметил, как зашел и вышел врач; как заглянул Пуци и собрался окликнуть его, но передумал. Самому Роберту казалось, что это длилось недолго; на самом деле прошло около двух с половиной часов. Снова вошел Пуци и потрогал его за плечо.

— Роберт, очнись! Что с тобой?

Лей медленно выпрямился… Пуци тряс его. Вокруг плыл туман. Роберт обеими руками сдавил себе голову.

— Не могу больше… Скажи им, объясни… Если это продлится, я сойду с ума.

— Прости, старина, но сказать пришлось бы Адольфу, а у меня с ним отношения, сам видишь, с точностью до наоборот. — Пуци печально усмехнулся. — Когда-то он слушал меня, а теперь, хоть мы и остались на «ты», любой твой каприз для него значит больше, чем все мои логические…

— Каприз?

— Не придирайся к слову. Я понимаю, что с тобой происходит. Может быть, позвонить Рудольфу?

— Если бы ты понимал, то не предложил бы мне этого.

— Тогда держи себя в руках, — резко сказал Ганфштенгль. — Замысел принадлежит Адольфу, а он в таких случаях доводит дело до конца. Но… может быть, я тебя утешу или хоть позабавлю, если скажу, что тебе чертовски завидуют.

— Кто?

— Догадайся.

— Какой идиот может мне зави… — Лей оборвал себя, вдруг поняв, о ком говорит Пуци.

— Я знаю Адольфа в два раза дольше, чем ты, — продолжал тот, усмехаясь. — Все эти годы я наблюдал его едва ли не ежедневно. Те, с кем он считается, это те, кому он завидует. Заметь, именно считается, а не использует.

Роберт качал головой, недоумевая.

— Большего абсурда я даже от Геббельса не слыхал.

— Геббельсу он тоже завидует. Тому, как подвешен у него язык. Хотя со стороны кажется, что это Йозеф копирует Адольфа, да? А может, так оно и есть. Геббельс, как и ты, не понимает своей силы. И Геринг не понимает. А про Гесса и говорить нечего. Вот Рем понимает.

— Что-то я не пойму… — начал Лей.

— К чему я клоню? Да ни к чему, собственно. Нужно же было тебя разговорить.

— Твои шутки, Эрнст, отличаются редкой уместностью.