— Он что, с ума сошел?! — наконец произнес фюрер. — В чем дело? Что вы там себе позволили, Борман? Я же предупреждал вас!

— Мой фюрер, я, видимо, превысил данные мне полномочия, — отвечал Мартин без всякого смятения на лице.

— Нет, не «видимо»! Ты что-нибудь понимаешь? — обратился Гитлер к Пуци, который тоже выглядел ошарашенным.

— Может быть, ты отдал неосторожный приказ, который Роберту показался оскорбительным? — предположил Ганфштенгль.

— Я не отдавал никаких приказов! — рявкнул Гитлер. — Ни у кого нет права вторгаться в частную жизнь! — Он бросил на Гиммлера огненный взгляд. — Я никому не давал такого права! Кто станет это отрицать?!

Гиммлер, вытянувшись, щелкнул каблуками. «Выскочке конец», — решил он.

Гитлер повернулся к Борману. Под его тяжелым, давящим взглядом Мартин низко склонил голову. Гитлер сел и по старой привычке куснул ноготь большого пальца.

— Черт знает что! — вздохнул он. — Эрнст, ступай погляди, в каком он там состоянии. Я позвоню Рудольфу.

Фюрер вышел в соседний кабинет. Пока он разговаривал с Рудольфом, Пуци вернулся.

— Ну что? — спросил Геббельс, сидевший тут же тихо, как мышь, и тоже неприятно пораженный — Лей неожиданно сделал то, чего долгие годы добивалась от него неугомонная Елена, твердившая возлюбленному, что в одной его докторской диссертации об искусственных материалах содержится больше новых идей, нежели во всей национал-социалистической идеологии.

— Спит сном невинности, — усмехнулся Пуци. — Его просто нужно на время оставить в покое — вот и все.

Видимо, аналогичный совет дал Гитлеру и Гесс. Фюрер вышел после разговора с ним как будто успокоенный. Взяв прошение Лея, написал на нем несколько строк и велел передать тому, когда он проснется.

— Гесс считает, что это нервный срыв, — сказал он присутствующим. — И я с ним согласен. Мы все на пределе сил. Мы должны поддерживать друг друга. Кто-то может оказаться более уязвимым — все должны это понимать и окружить товарища максимальной заботой и добрым вниманием. Жаль, что не у всех хватает простого такта, не говоря уж о сердечности.

Эти проникновенные слова вождя, произнесенные тихим и печальным голосом, просились в блокнот Мартина, но тот стоял, все так же глядя в пол. На его лице, впрочем, не было ни смущения, ни раскаянья, ни уныния, ни страха — ничего. Борман просто ждал.

Через час Мартин Борман был отослан Гитлером из Франкфурта — он возвращался в Рейхольдсгрюн. И едва ли кто-нибудь догадался о том крепком рукопожатии, которым наградил его на прощание Адольф. Этого жеста было достаточно, чтобы Мартин сказал себе: «А все-таки я переиграл Хайни».

«Если люди, подобные вам, начнут уходить из движения, то наша борьба потеряет всякий смысл. У меня также не раз возникало желание швырнуть кому-нибудь в лицо прошение о собственной отставке. Но кому? Идее? Провиденью? Собственной совести? Что ж, обратитесь к ним, я же своего согласия не даю. Адольф Гитлер».

Таков был текст резолюции, наложенной фюрером на заявление Лея. Заботливые товарищи, приняв близко к сердцу слова Гитлера, тут же попытались окружить «уязвленного» Роберта «добрым вниманием». Когда Лей наконец выспался к полудню следующего дня, Пуци, Геббельс и Юлиус Штрайхер явились к нему с рассказом о каре, постигшей Бормана за отсутствие такта.

Лей, молчаливый и мрачный, почти не поддерживал разговора, пока Штрайхер не сказал, что ему все же придется стряхнуть меланхолию, поскольку только что прибыл приятный сюрприз.

Приятным сюрпризом оказался старший сын Роберта, которого мать прислала со своим родственником во Франкфурт. Десятилетний мальчик, напуганный газетной шумихой о тяжелом состоянии отца, которую от него не сумели скрыть, никому не желал верить и постоянно плакал от страха, доводя этим до отчаянья мать. Фрау Лей несколько раз звонила мужу, но поговорить с ним ей все не удавалось, поэтому, опасаясь за психическое состояние ребенка, она решилась на этот шаг.

Увидев улыбающегося отца, мальчик снова расплакался, но это были уже другие слезы. Таким образом, остаток дня Лей провел с сыном; они гуляли, разговаривали — это было то, что нужно. Но оставить ребенка во Франкфурте Роберт не счел возможным. Он понимал, что его сын уже получил урок лжи, так сказать — на официальном уровне, и прибавить к нему еще и свежие впечатления от расползающейся по городу истерии не захотел. Сегодня состоялись похороны погибших, и город гудел слухами.

Поздно вечером, посадив сына на поезд в сопровождении того же родственника жены и охраны СС, любезно предложенной Гиммлером, он долго потом бродил по мокрому перрону, всматриваясь в огоньки уходящих и прибывающих поездов. Трудно сказать, о чем он думал. Может быть, о том, что ему следовало сесть на тот же поезд, что увозил его сына, и вернуться вместе с ним в прежнюю жизнь, от которой он так решительно отказался. А может быть, он вспомнил сейчас глупую язвительность, которую позволил себе в недавнем разговоре с Гессом, подталкивая его к уже невозможному ни для кого из них. Кажется, он крикнул тогда Рудольфу что-то вроде: катись в свою науку или держи свою совесть в кулаке…

Прогуливаясь по перрону, Роберт так промок, что решил прежде вернуться к Кренцу и переодеться, а затем добраться наконец до Полетт, поскольку эта проблема все еще висела на нем. Зайдя к адвокату, он уточнил у него, не переменилось ли что за прошедшее время.

Полетт отказалась разговаривать с Кренцем, и тот попросил заняться ею Геббельса, в надежде, что знакомый скорее поладит с нею.

Геббельс был более чем знаком с Полетт — Лей знал об этом. «Может, поладит, — подумал он. — Заодно и Елену поставит на место».

И Лей, еще не вполне стряхнувший с себя меланхолию, никуда больше не поехал, а улегся в теплую постель, попросив принести себе кофе, сигареты и «Собор Парижской богоматери» Гюго — замечательную книгу с красивыми, породистыми страстями, так не похожими на донимавшую его суету сует. Роман нашли только на французском, но он свободно читал на этом языке и порою с наслаждением мысленно проговаривал изящные фразы, вслушиваясь в их мелодический ритм. Нервы постепенно успокаивались, и это было кстати, потому что страстишки, как известно, бушуют не только в романах, но нелепо позволять мелкой ряби житейских неурядиц собираться в цунами…

Йозеф Геббельс выполнил просьбу Кренца и поговорил с Полетт Монтре. Полина все это время находилась в нервном возбуждении, однако не вредить Роберту она, естественно, обещала. Возвратившись после разговора с нею, Йозеф, точно стрекоза булавкой, был проткнут презрением Елены. Убивать Полетт она, понятно, передумала, однако что-то в ее бешеном сердце уже сдвинулось и необратимо катилось вперед.

— Ты был у этой французской суки, — спросила она у Геббельса, — у этой шпионки? А тебе известно, что эта жидовка участвовала в заговоре и покушении на Роберта?

Йозеф чуть не рассмеялся. Вот это выдала!

— Что, не нравится товар? — поинтересовалась она. — Я могу продать его Штрайхеру.

— Какая же она жидовка? — попытался урезонить ее Геббельс. — Что ты говоришь? Зачем тебе это?

— Затем! — отрезала она.

Он понимал, что сам виноват; ведь он сам возбудил в ней ревность, бросив в запале слова, в которые она поверила. А вот его она так не ревновала! Из-за него она никогда не бесилась так, чтобы забыть о здравом смысле.

— Послушай, — начал опять Йозеф. — Объясни хотя бы, чего ты добиваешься. Ты сделаешь ей гадость, даже сотрешь в порошок… Но что тебе это даст?

— Я хочу, чтобы гадина получила по заслугам! Геббельс схватился за голову.

— Ну хорошо! Ее повесят, распнут! Но ты на что рассчитываешь? Что он тебя поблагодарит за помощь следствию? Да он сам тебя в порошок сотрет за такие штучки!

Хелен странно улыбнулась. Это, должно быть, значило — пусть сотрет. Лишь бы не отворачивался равнодушно и не глядел мимо, как все последние годы… Лишь бы вспомнил свою Ленхен, ее губы, ее волосы, белую нежную кожу, всегда пахнущую жасмином…