— Ведь его непременно помилуют? Не правда ли?

Мне показалось, что в ней укоренилось убеждение, будто ее сына нарочно привезли сюда, чтобы произвести на нее сильное впечатление, но что его ни в каком случае не будут казнить. У меня не достало духу разубеждать ее в этом. Действительно, если недавно меня так потрясли преклонные годы моих жертв, то на этот раз не менее тронула меня молодость осужденного. Ему было двадцать три от роду.

11 фримера. Сегодня были казнены следующие лица: трактирщик Жан Вансено, родом из Гондрекура, обвиненный в лионском восстании; содержатель пансиона Пьер-Никола Обри, обвиненный в стремлениях содействовать восстановлению монархического образа правления, и виноторговец, содержатель трактира на Пуасоньерском бульваре, Себастьян Модюи, обвиненный в попытках поколебать верность солдат и в сочувствиях Дюмурье.

12 фримера. Сегодня утром двое осужденных, оба они сапожники, Бартелеми Судр и Гюльом-Жан Фламон, и оба приговорены к смерти за недобросовестное исполнение взятых ими подрядов. Стоит только вспомнить то жалкое состояние, в какое приведены наши храбрые солдаты, чтобы исчезло всякое сожаление к лицам, бессовестно обкрадывающих их. Вчера член Конвента Вулан в судейской комнате трибунала назвал казни на гильотине кровавым жертвоприношением. Я только вчера слышал об этом выражении от старшины присяжных, а сегодня слух об этом прошел по всему городу и везде повторяют это выражение. Между прочим, у нашего нового божества есть уже и свой жрец; это гражданин Робеспьер. Он говорил на собрании против предложений Клоотца и Шомека, и речь его встретила у публики большее сочувствие, чем у депутатов. Многие женщины также не очень жалуют Богиню разума и при всяком удобном случае поют ей не слишком лестные гимны. Беспрестанно отпускаются разного рода двусмысленности по поводу лицемерного усердия Робеспьера к новой богине. Впрочем, все это вовсе не мешает Робеспьеру пользоваться у толпы прекрасной репутацией.

13 фримера. Казнены: врач Антуан-Пьер-Леон Дюфрень за преступную корреспонденцию, с целью разжечь междоусобную войну и посягнуть на неделимость республики, и чиновник министерства внутренних дел Этвен-Пьер Гарно за стремление содействовать уничтожению народного представительства и восстановлению королевской власти.

Сегодня Коммуна издала распоряжение о том, что нужно для того, чтобы получить свидетельство на звание гражданина. Оказывается, что попасть в граждане весьма трудно. Из распоряжения этого видно, что для получения права гражданства необходимо: 1) Представить доказательство о внесении имени претендента в списки Национальной гвардии с 1790 г., если только он в это время мог уже пользоваться гражданскими правами; 2) Представить квитанции об уплате патриотических податей и контрибуции в 1791 и 1792 годах; 3) Не занимать с 10 августа в одно время двух разных должностей и не получать двух жалований; 4) Никогда не писать ничего против свободы; 5) Никогда не принадлежать ни к одному из предосудительных клубов, каковыми в Париже были Монаршьян, Фейльян, Сент-Шапель, Массьо и Монтеги; 6) Никогда не быть исключенным ни из какого демократического общества, каковыми в Париже были общества Якобинцев и кордельеров со времени их обновления; 7) Не находиться в числе лиц, подписавших один из предосудительных адресов, каковыми в Париже были прошения восьми тысяч и прошение двадцати тысяч, направленные против перенесения в Париж праха Вольтера и против дозволения священникам жениться; подпись на одном из этих адресов лишает прав на гражданство даже в том случае, когда кто-либо из подписавшихся тотчас же заявил свое отречение. Если бы этот декрет стали приводить в исполнение, то в числе подозрительных лиц оказалось бы, по крайней мере, три четверти парижского населения.

15 фримера. Сегодня я был в Консьержери, откуда предписано было взять бывшего генерала Жака-Огюста Рассе и бывшего начальника штаба г. Бриссака Луи Маргерит-Бернар д’Экур, обвиненных в сношениях с неприятелями республики, а также бывшую дворянку Шарлотту-Фелисите Лонне, по мужу Шарри, бывшую любовницу депутата Осселена. Только что я собрался было удалиться из Консьержери, как от публичного обвинителя пришло приказание подождать еще некоторое время. Привратник, стоявший на часах, сказал мне, что в Консьержери только что привели гражданина Рабо-Сент-Этьен и брата его Рабо-Помье и что Фукье только что представлял трибуналу для удостоверения личности первого из них, давно уже объявленного лишенным покровительства законов. Через какие-нибудь полчаса жандармы привели уже ко мне Рабо-Сент-Этьена, а Тирас передал мне предписание исполнить над Рабо смертный приговор.

Мы отправились. Рабо умер с большим присутствием духа.

17 фримера. Вчера вечером была осуждена госпожа Дюбарри, а сегодня утром состоялась ее казнь. Исполняя данное нам предписание, мы явились в девять часов утра, но как оказалось, пришлось дожидаться, потому что при осужденной находился судья Дениза и помощник публичного обвинителя Руайе, допрашивающие госпожу Дюбарри. В десять часов привели ко мне семейство Ванденивер, состоящее из отца и двух сыновей, все трое были осуждены как соучастники госпожи Дюбарри. Вместе с ними еще приведены были Бонардо и Жозеф Брюнио, уличенные в изготовлении фальшивых ассигнаций. Пока мы занимались предсмертным туалетом этих лиц, привели к нам в приемную канцелярию и госпожу Дюбарри. Она от волнения едва могла держаться на ногах и шла, придерживаясь за стену. Мне не приходилось видеть эту женщину около двадцати лет и я, вероятно, не узнал бы ее. Заметив меня сзади ряда осужденных, стоявших со связанными уже руками, она ахнула, закрыла глаза платком и вслед за тем бросилась на колени с криком:

— Нет, я не хочу, я не хочу!

Почти тотчас вслед за теми она встала и сказала мне:

— Скажите мне, где здесь судьи, я еще не все рассказала, не во всем созналась. В это время у Ришара были Денизо и Руайе, пришедшие к нему с двумя или тремя депутатами, желавшими видеть шествие на казнь бедной госпожи Дюбарри. Денизо и Руайе явились по первому требованию, но отказались возвратиться с осужденной в канцелярию и потребовали немедленных объяснений. Тогда госпожа Дюбарри сообщила о нескольких драгоценностях, спрятанных в ее доме, и не отданных на сохранение частным лицам. Свой рассказ она беспрестанно прерывала рыданиями, а временами начинала даже бредить как бы в горячке. Гражданин Руайе, записавший ее показания, подал было ей перо и спросил: «Все ли вы сказали?» — предложил подписать протокол, но она с ужасом оттолкнула бумагу и объявила, что ей нужно еще многое сказать. При этом ясно видно было, что она усиливалась придумать еще что-нибудь. Наконец Денизо и Руайе встали со своих мест и резко объявили подсудимой, что ей необходимо подчиниться требованиям справедливости и мужеством перед смертью искупить преступления во время жизни. Дюбарри, казалось, была уничтожена этими словами и неподвижно сидела на своем месте. Один из моих помощников, сочтя это время очень удобным для исполнения своих обязанностей, подошел было к осужденной с ножницами. Но только что он успел раз щелкнуть ножницами, как она вскочила со своего места и энергично оттолкнула его. Пришлось связать ее при помощи двух других помощников. После этого она позволила делать с собой что угодно, и только так горько плакала, как мне никогда не случалось видеть. На улице собралось очень много зрителей; не меньше того, чем их было при казни королевы и жирондистов. Громкие крики этой толпы не могли заглушить стонов жертвы, постоянно раздававшихся во время переезда.

Нам было дано приказание казнить ее последней, но когда мы сошли с телеги, секретарь сказал мне, чтобы я распорядился так, как нахожу удобнее. Подсудимая при виде гильотины упала в обморок, и я приказал тотчас же внести ее на эшафот. Но едва только она почувствовала прикосновение к себе, сознание снова явилось к ней, и, несмотря на то, что была крепко связана, она оттолкнула моих помощников и стала кричать: