А ценностей у него насчитывалось много: великолепный музыкант, замечательный художник, кинематографист, этнограф и прирождённый организатор. Его организаторские таланты невозможно объяснить. Ему удавалось всё. Он мог вытянуть из чиновников любые обещания, получить какие угодно разрешения. Мне трудно представить, чтобы кто-то ещё смог договориться о бесплатной съёмке бала в одном из дворцов Питера, пригнать туда карету, собрать народ в соответствующих костюмах, музыкантов. И всё на энтузиазме! Когда он рассказывал об этом, я не верил своим ушам. А потом увидел эту сцену. Всё оказалось правдой. Только снято было неинтересно – как сейчас свадьбы снимают или раньше средненькие советские фильмы делали. Размах, мощь, энергия, возможности – и всё словно в песок. Ему некогда было выстраивать кадр, поэтому он работал только с широким объективом – так проще. Ему некогда было сочинять точные тексты – импровизировали на месте. Ему некогда было думать над мизансценами – будет как будет. К сожалению, он сделал гораздо меньше, чем мог бы. Всё сделанное им можно считать только черновиком.

Он не мог иначе, потому что его поджимала судьба. Он торопился сказать хотя бы как-то, и не до изящности слога ему было, потому что изящность требует времени. А времени-то ему не хватало. Он не умел передвигаться шагом, он мчался галопом. И мчался только для себя. К сожалению, другие мало интересовали его. Когда мы приехали в Каннельярве, я хотел снять для фильма «Юхаха» крохотную сцену в стойбище. С Танцующим Лисом мы обговорили всё заранее: костёр на открытом пространстве, пляска мужчин в одних набедренниках, без пан-индеанистской мишуры. Он загорелся, согласился, однако уже там, на месте, Лис даже не шевельнулся, когда я напомнил ему о съёмке. «Потом как-нибудь», – отмахнулся он. Чужие замыслы не волновали его. Даже съёмки на конюшне в Кратове шли так, словно ребята приехали поплясать в своё удовольствие, а не для моей телепередачи, хотя я из собственного кармана оплатил всем билеты. Мои никудышные организаторские способности заставляют меня завидовать неподражаемым организаторским способностям Танцующего Лиса.

В самом начале я сказал, что вся его жизнь была похожа на танец. Он всё делал легко, как бы танцуя, – кино, картины, песни. Помню, как удивился я, увидев скрипку и виолончель в его квартире, и спросил, умеет ли он играть на скрипке, Лис ответил, что немного умеет. Взял скрипку, приложил к плечу и запрыгал смычком по струнам. Чёрт возьми! В доли секунды я провалился в атмосферу задымлённого салуна – так ловко и пьяно он играл. А на лице – почти невозмутимость, словно он не исполнял музыку, а слушал её. Его пальцы скользили по струнам без напряжения, и смычок он держал как бы нехотя, с ленцой, будто не затрачивая никаких сил.

И семьи он создавал и разрушал легко, будто в этом не было ничего серьёзного. Одна женщина, другая, третья – просто и быстро. И безжалостно. Никогда я не задавал ему вопросов о его женщинах, потому что это неправильно – расспрашивать человека о его личной жизни, если он человек молчит о ней. Каждый сам выбирает, что открыть и что спрятать. Личная жизнь Танцующего Лиса осталась для меня загадкой. Любил ли он кого-нибудь? Он уходил от своих жён, но в конце концов вернулся к Лене, с которой создал свою первую семью. Лена запомнилась очень милой, молчаливой, усталой.

Лис танцевал по жизни до последних своих дней. Опухоль головного мозга – штука страшная. О его болезни я узнал, возможно, позже всех. Ему уже сделали первую операцию, когда кто-то сообщил мне об этом. В 2007 мы встретились на Пау, разговаривали в последний раз. Он до глубокой ночи сидел у костра в нашем типи и с удовольствием рассказывал о своих гастрольных поездках, о ярких впечатлениях от Европы. Говорил безостановочно, словно до того момента ему запрещалось открывать рот. На голове – синий платок, закрывавший шрам от трепанации. Лис впервые жил не в типи, а в крохотной туристической палатке. На открытии Пау он танцевал условно, лишь намечая движения, но не танцевать не мог. Сетовал на то, что врачи запрещают ему работать за компьютером, однако без работы он уставал больше, чем от работы, поэтому после Пау сел монтировать что-то потихоньку.

Осенью 2007 под Москвой проходил большой этнографический праздник Типи-Фест, участвовать в котором пригласили также индеанистов. На огромном пространстве стояли юрты, в них можно было укрыться от холодного ветра и дождя. Танцующий Лис выступал со своим ансамблем, играли кантри. А вскоре после этого он опять попал в больницу, где его стали готовить ко второй операции: опухоль разрасталась снова. Реальная жизнь смешалась в голове Лиса со снами. В разговоре с Мишей Бизоном он рассказал ему, что видел странный сон, где он спал в юрте – поездка на Типи-Фест казалась ему сном…

Танцуя, он медленно удалялся от реальности.

На операцию собирали, как говорится, всем миром. Наша семья тоже дала денег, хотя я считал, что операцию делать Диме нельзя. Мой отец прошёл через такую же болезнь, через такую же страшную опухоль, и я знал, что случается после второй операции – больной умирает. Человеку лучше уснуть, не попадая второй раз на операционный стол, ибо потом он уже не будет человеком…

В декабре сделали операцию, но Лис не вернулся к нормальному состоянию. Беспомощный, он жил, вслушиваясь в приближение смерти. Понимал ли он в те дни, что ему оставалось только ожидание?

24 февраля 2008 пришло по электронке письмо от Кроу: «Умер Лис».

В январе 2011 умер и Дима Кроу.

До недавнего времени я привык думать, что моя литературная жизнь началась на стыке XX и XXI веков. Началась, разумеется, не вдруг, в юности я уже упорно тюкал на пишущей машинке, творил что-то бесформенное без начала и конца, но не думал о себе как о писателе. Один из моих друзей сказал, увидев пачку моих сочинений: «Это не литература. Это из тебя интеллигентность прёт». Возможно, так и было. Я немного рисовал, немного фотографировал, немного снимал кино – всего набиралось понемногу, а работал в конторе министерства внешней торговли. Работа была скучной, бумажной, ненавистной. Чтобы не задохнуться от монотонности конторского быта, я и окунался в сочинительство, превратив его в волшебную дверь, через которую можно было убежать в другие пространства.

Блуждая по забытым закоулкам прошлого, я внезапно наткнулся на событие, о котором давным-давно забыл.

Одна из моих сослуживиц была знакома с Анатолием Злобиным и предложила ему подшивку с моими опусами. Прочитав их, писатель решил познакомиться со мной. Ему понравилось! Он заинтересовался! Он пригласил к себе домой. Я пришёл, и мы долго разговаривали. Он восторгался моими зарисовками, которые, как мне казалось, не представляли в действительности ничего особенного. «Губы медленно раздвинулись, изо рта вывалился яркий оранжевый апельсин. За ним появился второй, третий. Они падали изо рта на стол и прыгали друг за другом, как мягкие резиновые мячики…»

– Это же настоящий сюрреализм! – восклицал Злобин. – Чудесно!

Он сделал несколько замечаний, и я до сих пор помню их – настолько они точны и просты.

– Вот вы пишете, что стрелки часов продвигали время вперёд, – говорил Злобин. – А я бы употребил «проталкивали» вместо «продвигали». Улавливаете разницу?

Он не навязывал, не принуждал, не ломал. Только предлагал. И я жадно внимал его словам.

А потом он сказал, что готовит сборник молодых авторов, посвящённый Москве.

– Напишите рассказ, наблюдение, размышление, – предложил он. – У вас интересно получится. Мы опубликуем.

Я обещал подумать, но ничего не написал и даже не пытался. В то время я мечтал снимать кино и о литературе, как о профессиональном поприще, не думал вовсе. А какой был шанс! Какая протекция! Дверь сама распахивалась передо мной, однако я не шагнул в неё… Чуть раньше, курсе на втором или третьем, мои подружки нагадали мне, что я стану известным писателем. Почему-то я всегда помнил об этом, но никогда не принимал их предсказания всерьёз. Услышав предложение Злобина, надо было вспомнить о «предначертанном» и ухватиться за протянутую мне руку знаменитого советского писателя. Я не ухватился.