Когда гасят свет в спальне, я поворачиваю голову вправо. Он замечает это, но остается лежать на спине и закрывает глаза.

Утром я обнаруживаю новое послание. Вылезаю из кровати. Я безмерно счастлив, я чувствую, что наступающий день будет полон открытий. Марк и Октавий уже встали. Я присоединяюсь к ним как ни в чем не бывало. Я обладатель великой тайны.

Октавий встречает меня улыбкой:

— Итак, ты все еще с нами?

— Да, а почему ты спрашиваешь?

— Каждый раз, когда ты исчезаешь в кабинете Цезаря, я боюсь, что ты оттуда не выйдешь.

Я смотрю на Марка через его отражение в зеркале. Улыбаюсь ему. Он закрывает лицо полотенцем. Я продолжаю:

— Парни, даже если вам кажется, что я сейчас не с вами, вы должны знать, что я никогда вас не брошу. Я слишком дорожу вами обоими.

— Значит, сегодня едим вместе?

— Заметано.

Марк все это время молчит, но весь разговор он слышал. Я захожу в кабинку и наконец-то разворачиваю новое сообщение: Возьми йогурт со слегка приоткрытой крышкой. Приятного аппетита.

На утренней пробежке Клавдий дает мне понять, что его предупредили о моем так называемом обряде посвящения.

— А ты проходил через это?

— Да.

— Ну и как?

— Не бойся. Доверься. Ты скоро все узнаешь.

Охваченный страхом и нетерпением, я слежу за событиями этого утра, как зритель за спектаклем. Когда подают завтрак, я расталкиваю своих товарищей, чтобы пройти в первых рядах.

— Да что с тобой сегодня?

— Я голоден, вот и все.

— Ты же знаешь, что прийти раньше всех не означает начать первым, — замечает Октавий.

Я слышу, как Марк шепчет ему на ухо:

— Он что-то скрывает от нас.

Я по-прежнему не реагирую.

Перед столом с десертами я тщательно выбираю йогурт. Октавий даже занервничал:

— Да все они одинаковые, Мето!

Марк многозначительно смотрит на него, как бы говоря: «Видишь, я был прав, он от нас что-то скрывает».

— Ладно, парни, я все понял.

Надеюсь, я взял тот, что нужно.

Пробую на вкус и сразу понимаю, что не ошибся. Я замечаю, что йогурт не такой, как всегда, он с комочками. Доедаю, стараясь не морщиться. Марк наконец обращается ко мне:

— Ну что, вкусно?

От него ничего не скроешь, он знает меня как свои пять пальцев.

— Да, а почему ты спрашиваешь?

— Ты что-то еле с ним справился.

Я опять ничего не отвечаю, только улыбаюсь.

Во второй половине дня мне вдруг резко становится очень плохо. Я говорю себе, что все нормально, что я должен через это пройти. На учебе меня одолевает зуд. Это не больно, но я начинаю чесаться. Цезарь 3 садится напротив меня и наблюдает. Такое уже случалось, когда я был помладше. Иногда без всяких последствий: он посмотрит, и все. Сейчас, я чувствую, он собирается что-то сказать:

— Мето? С тобой все в порядке?

— Я сейчас почешусь, и все пройдет.

— Следуй за мной в медсанчасть.

Все оборачиваются и смотрят на меня то ли с удивлением, то ли с отвращением. Как будто у меня рог вырос на лбу. Только перед зеркалом в ванной комнате я понимаю серьезность проблемы. Все мое лицо побагровело и покрылось маленькими бляшками фиолетового оттенка.

Теперь я сижу перед Цезарем, который по телефону объясняет мои симптомы. Он кладет трубку и достает из ящика широкую ленту. Он завязывает мне глаза и поднимает меня. Я иду за ним по коридорам. Он открывает дверь и сажает меня на стул. В комнате есть кто-то еще. Сухие руки ощупывают мои щеки и шею. Они пахнут уксусом. Человек не говорит. Я представляю, как он объясняется жестами. Цезарь как будто сам себе переводит:

— Он заразен. Ему нужен покой.

Я слышу, как человек уходит, прихрамывая. Цезарь снимает мне повязку. Я нахожусь в абсолютно белой комнате, в которой есть кровать и маленький стол. Еще есть аптечка, из которой он достает шприц и флакон, наполненный розоватой жидкостью.

— Ты проспишь до выздоровления. Это лекарство погрузит тебя в очень глубокий сон, так ты не будешь чесаться. Для тебя же лучше.

Моего мнения он не спрашивает. Он берет мою руку и втыкает иглу. Я почти ничего не чувствую. Он выходит. Я сижу неподвижно несколько секунд.

Я плохо понимаю, что со мной происходит. Меня заразили, заставив съесть какой-то продукт. Теперь я изолирован. По словам Цезаря, все свое время я проведу во сне. Для чего это может быть нужно? Я повторяю про себя слова друга: я должен довериться, и скоро все узнаю.

Я чувствую, как немеет уколотая рука и как затуманивается взор. Я ложусь на кровать. Глаза закрываются. Мне хорошо.

Я просыпаюсь. Цезарь рядом со мной, он говорит:

— Иди в туалет. Потом поешь и попей. Затем ты снова уснешь. Вставай!

Это трудно, но у меня получается. Мои движения очень медленные. Я вижу Цезаря, который смотрит на часы. Похоже, ему надо, чтобы я все делал побыстрее. Едва прошла четверть часа, как он снова берет меня за руку для нового укола.

Я опять просыпаюсь, но теперь я один. Может, я проснулся раньше, чем предусмотрено? Интересно, это нормально? Все идет по плану или нет? Инстинктивно засовываю руку под подушку. Ура! Записка!

Мы разбавили снотворное, и у тебя есть в запасе час. Это мертвый час ночи. Никто больше не ходит. Открой двери, посмотри. Не теряй времени и не теряйся сам. Съешь записку.

Я разрываю ее на четыре части и начинаю жевать первый кусочек. Оглядываю комнату. В ней две двери. Толкаю одну наугад. Она выходит в коридор. Открываю вторую. За ней лестница. Я поднимаюсь и открываю еще одну дверь. Теперь я в едва освещенной комнате. Свет идет от двух ночников на потолке и светящихся табло двух огромных аппаратов, гудящих у боковой стены. В центре комнаты возвышается большое кресло, над которым прикреплено что-то вроде шлема с бороздками, походящего на мозг. Подходя ближе, я вижу на нем зоны, разграниченные толстыми черными линиями. Каждая зона подписана. Мне удается прочитать: «Память 1, моторика, зрение, вкус, речь, память 2, обоняние, слух…» Это наводит меня на мысль о плакате в классе сельского хозяйства, плакате о разделке свиньи. В центре каждой зоны шлема маленькое отверстие. В одном из них осталась торчать игла.

Я должен все запомнить. Анализировать буду позже. Я слышу у себя за спиной чье-то дыхание. Кто-то спит. Малыш. У него полностью выбрит череп, и на голове повязка. На нем серая футболка с номером 257. Рядом с кроватью на ночном столике лежат два листа в папке. На каждом из них написано имя. Его будут звать Руф или Квинт, это еще не решено. Ночные друзья так и написали: Замены еще нет. Спурий умер слишком рано.

Здесь есть другая дверь. Этот второй зал похож на мастерскую. Десятки пил, ножей, разного рода пластин развешаны на противоположной от меня стене. Комната от пола до потолка покрыта белым кафелем. В центре стоит длинный стол. На правой стене висит несколько анатомических таблиц. Одна из них похожа на ту, которой мы пользуемся на уроках. На соседней таблице проведены красные пунктирные линии по костям ноги, и позвонки окрашены в тот же цвет. На другой таблице изображен какой-то непропорциональный скелет, похожий на скелет ребенка. Руки слишком длинные по отношению к туловищу и ногам. У солдата, которого я видел мимоходом в ванной комнате утром, когда Квинта уносили в мешке, был примерно такой вид. Наверное, здесь их и производят. На противоположной стене я обнаруживаю что-то типа окна, освещенного лампами, на котором прикреплены снимки большой берцовой кости, малой берцовой кости и бедренной кости. На всех костях проведены какие-то белые полосы.

В глубине комнаты я замечаю небольшую дверь. Едва я пересекаю порог, как чувствую, что здесь кто-то есть. Слабый свет позволяет различить кровати, по большей части занятые. Запах довольно резкий: смесь кухни и переполненной раздевалки. Люди на кроватях спят, некоторые храпят. На глазах у всех влажные ватные повязки, а вместо одежды — широкие бинты. Это солдаты. У многих на ногах металлические пластины. Винты вкручены прямо в кожу. Я останавливаюсь напротив одного из них, потому что узнаю его. Правда, я не помню его имени. Он был раньше с нами. Я узнаю его слегка выпуклый лоб, курносый нос и маленькие ввалившиеся глаза. Его зовут… He знаю… Он не просто состарился. Они его изменили. Голова кажется более широкой, а скулы теперь совершенно квадратные, будто ему под кожу вставили какие-то пластинки.