Как легко говорить некоторые вещи и как трудно их делать. Хватит думать о постороннем, иначе никогда не закончишь эти проймы, опять напутала с петлями. Вот и со свитером тоже, легче легкого сказать, как нужно его вязать, а вот попробуй свяжи, раньше у нее выходило лучше, и было даже время, когда она, знакомясь с кем-нибудь, прикидывала, какой свитер подошел бы этому человеку: можно сделать так, а можно по-другому, но для Сандры особенно трудно вывязать талию, потому что ее практически нет, можно сказать, у современных подростков талия отсутствует. Слава богу, когда они взрослеют, фигура у них слегка меняется, а то что девочки, что мальчики — плоские, как доски. Раньше дети были поупитаннее, что вовсе им не вредило и делало их более симпатичными. И носили тогда вещи свободные, а теперь все какое-то обуженное и короткое — штаны до колена, да еще сверху видна большая часть голого живота. Наверное, это из-за серьги, что теперь носят в пупке, будто ушей им уже мало. Но вот чего уж Долорс совсем не ожидала, так это того, что Леонор — в ее-то возрасте — тоже проколет себе пупок.

Посуду никто не удосужился вымыть. На кухне грязища. Сандра и Моника пошли вечером в кино, а Жофре задремал на диване. Конечно, после таких удовольствий в сон клонит, ехидно подумала старуха. Вздохнув, она потихоньку поднялась и, слегка приволакивая ногу, побрела на кухню, потому что не хотела, чтобы Леонор, вернувшись с работы, обнаружила весь этот кавардак, если, конечно, она и правда на работе, хотя нынче суббота, впрочем, поскольку теперь Леонор — staff [5]директора (по ее выражению), то должна трудиться и по выходным. Ладно, как бы то ни было, вернется она усталая, это точно. Прихрамывая, Долорс дошла до кухни, нога по-прежнему беспокоила старуху — не занимайтесь никакой домашней работой, велел ей тот умный доктор, вместо этого надо выполнять несложные упражнения, понемногу, медсестра вам покажет какие, вот и делайте их каждый день в удобное для вас время, по десять минут, не больше. Хорошо, хорошо, кивала Долорс, она уже давно поняла, что с врачами проще соглашаться, потому что любое несогласие они воспринимают как личную обиду, однако с каждым днем ей все больше надоедало поднимать и опускать, сгибать-разгибать ногу, к тому же домашним не терпелось посмотреть, как у нее это получается, они желали поприсутствовать на спектакле, давай-ка, бабушка, десять минут — это всего ничего, Долорс отказывалась, а потом Леонор жаловалась врачу, и они на пару ее отчитывали.

Нарушать предписания врачей — одно из немногих удовольствий, доступных Долорс, то небольшое озорство, которое она может себе позволить. Вот и сейчас она отставила все тарелки в сторону, отмыла раковину и, не обращая внимания на боль в ноге, которую понемногу нагружала каждый раз, как вставала, заткнула сливное отверстие пробкой, плеснула туда «Фэри», открыла кран с горячей водой и с наслаждением стала наблюдать за увлекательнейшим в мире зрелищем — как из ничего начинает рождаться пена, а если посильнее отвернуть кран, возникает водоворот. Белая пена, которая уничтожает жир. Пена, которая исчезает так же, как и возникает. Как говорил Юм. Она успела вымыть две или три тарелки, когда хлопнула входная дверь — вернулась Леонор. Боже мой, подумала Долорс, сейчас меня застукают. В столовой Жофре продолжал спать с открытым ртом и храпел, как бык. Леонор вошла в кухню и в самом деле застигла мать за запретным занятием: что это ты делаешь, мама, что тебе сказал врач, ну-ка брось все. Дочь сняла с нее фартук, заставила сполоснуть руки от белой пены, вытерла полотенцем и осторожно, но решительно повела ее в столовую, на место, господи, я уже сыта по горло и этим креслом, и столовой, и всем, думала Долорс, почему мне нельзя поразвлечься с белой пеной, жаль, что в свое время она не научила Леонор уму-разуму, Леонор есть Леонор, и не стоит ждать от нее чудес. Но чудо все-таки произошло. Усадив мать, эта самая не от мира сего Леонор неожиданно преобразилась и, подойдя к Жофре, слегка встряхнула его. Долорс прямо-таки окаменела от изумления — первый раз в жизни ее дочь будила мужа, когда тот спал на диване, и, если учитывать порядки, царящие в этом доме, такой поступок тянул чуть ли не на святотатство. Что такое, что такое, Жофре разлепил сонные глаза и, когда увидел, что это Леонор его расталкивает, решил, что и впрямь случилось что-то серьезное. Тут произошло еще одно чудо — Леонор твердо и отчетливо произнесла: как ты мог допустить, чтобы моя мать мыла посуду, ты прекрасно знаешь, что ей этого делать нельзя. Жофре, наконец очнувшийся от глубокого послеобеденного сна, справедливо возразил: а я ничего не видел, и повторил еще раз: я не видел.

— Как твое вязанье, мама?

В ответ Долорс улыбнулась и показала дочери фрагмент свитера до пройм.

— Очень красиво. Это перед или спинка?

Долорс ткнула себя пальцем в грудь.

— Не знаю, как у тебя получается, если рука дрожит, но выходит очень красиво.

Долорс хотела объяснить дочери, что дрожь мешает ей писать, а не вязать, но не смогла, конечно; она опять ничего не сказала и не стала издавать никаких звуков — ни единого, как уже решила раньше, чтобы своим мычанием не изображать полоумную, только этого ей не хватало, и так все принимают ее за глухую, так еще сочтут, что она спятила. Леонор подняла руку и потянулась положить ключ в керамическую плошку на книжной полке, и тут-то Долорс и увидела у нее в пупке сережку, уже во второй раз.

В первый раз это было, кажется, вчера, после того как разбудили Жофре и дочь потянулась за ключом. Зять оба раза ничего не заметил, а вот Долорс увидела сразу, и увиденное ее смутило. Ладно, успокоила она себя, ничего такого не произошло, подумаешь — Леонор проколола себе пупок, сделала пирсинг, как называет это Сандра, хотя такие вещи, конечно, не для ее дочери, все-таки в пятьдесят лет на подобные штучки способны только специфические личности, а Леонор не из их числа, это уж точно. Тереза — допустим, хотя та уже давно не вытворяет ничего похожего, пусть она и ярая феминистка и коммунистка, только ей к шестидесяти уже, а это — возраст. Так что дырка в пупке Леонор — это сюрприз. По идее Жофре следовало бы обратить внимание… Вот именно, по идее, потому что дела обстоят таким образом, что вряд ли они часто видят друг друга без одежды, особенно в последнее время. Что это ей в голову взбрело, интересно?

— У меня теперь все гораздо лучше, мама. Гораздо лучше.

Леонор, взяв ключ, присела рядом. Долорс выжидающе смотрела на нее. Терпение. Дочь облизнула верхнюю губу, на которой выскочила болячка, и стала рассказывать:

— У нашего директора проблемы со здоровьем. Сердечный приступ — сразу после моего назначения. И теперь директором у нас его сын, потому что отцу врачи запретили работать. Так что мы на какое-то время избавились от этого мерзавца, и в любом случае, если он вернется, сын будет его заместителем.

Леонор вновь облизнула губу.

— Очень толковый молодой человек, из современных. Как Марти, только постарше… Ему двадцать четыре, он закончил учебу и… Короче говоря, мне с ним хорошо работается. Он по-настоящему печется о своих служащих. Мы ездили в командировку с ним вдвоем, и все прошло замечательно.

После этих слов Леонор встала и быстро ушла к себе в комнату. Долорс успела заметить, что дочь покраснела. Наверное, почувствовала, что должна как-то объяснить, чему она так неприкрыто радуется и почему напевает, когда стелит постель или одевается, теперь она стала следить за собой, не то что раньше, и Долорс больше не нужны никакие объяснения: все дело в бойком двадцатичетырехлетнем директоре, с которым дочь видится так часто, что он успел запасть ей в душу. Что может быть общего у этого мальчика и пятидесятилетней женщины? Ничего, а впрочем, как знать, коли ему достались отцовские гены или его тянет к женщинам постарше, более опытным… Совершенно очевидно, что Леонор теперь всем довольна. И потихоньку начала выбираться из-под крыла мрачного ворона, который столько лет не давал ей даже пошевелиться.