Не смотри на меня так, Мирейя, сказала она служанке однажды вечером, я больше не могу выносить твой обвиняющий взгляд, я все-таки беременна. Мирейя ничего не ответила, лишь сделала большие глаза, а Долорс продолжала: да, это ребенок Антони, но Эдуард предложил мне выйти за него замуж и готов принять этого ребенка как своего. Антони живет в сыром бараке, а Эдуард — в особняке, мне-то это все равно, но вот ребенку, думаю, нет. Повисла тишина, Мирейя не двигалась с места, и тут Долорс заметила, что девушка плачет. Когда хозяйка протянула ей платок, она пробормотала: извините меня, сеньора, простите, пожалуйста! Долорс толком не поняла, в чем провинилась ее верная служанка, которая всегда беспрекословно делала все, о чем ее просили, а потому просто сказала: я тебя очень прошу больше к этому не возвращаться, договорились? Служанка молча кивнула, затем шумно высморкалась — ей это было свойственно, тоненькая и изящная, как барышня, изящными манерами она не отличалась. Уж такой она уродилась, вздохнула Долорс.
А теперь такими рождаются чуть ли не все подряд, потому что само понятие изысканности утрачено, сейчас в угоду пресловутому демократизму никто особо не принимает в расчет ни манеры, ни воспитание, куда мы катимся? — так она много раз говорила Терезе после ссор с Фуенсантой. Да брось ты, смеялась в ответ Тереза, все не так плохо, и не говори мне, что Фуенсанта плохо воспитана, потому что это неправда. Неправда, соглашалась Долорс, но все-таки она — не мы. Непонятно, как она могла такое сказать, Пресвятая Богородица, должно быть, воспитание накладывает на нас более заметный отпечаток, чем мы думаем, как у нее повернулся язык, после всего, что произошло между ней и Антони, но, когда Долорс спохватилась, было уже поздно. Господи, мама, откуда это классовое чванство, вскинулась Тереза, разозлившись, и тогда Долорс вспомнила про политические взгляды дочери, ведь ее партия близка к коммунистам. Я не это имела в виду, я хотела сказать, что… не знаю… хотя нет, знаю, что говорю, выкрутилась Долорс, а про себя продолжила: правда заключается в том, что я целыми днями наблюдаю, чем занимается, что говорит, как двигается Фуенсанта, и всегда нахожу к чему придраться. Вот это — правда, но Долорс не имела ни малейшего желания ее признавать. На самом деле ее не устраивала в Фуенсанте одна-единственная вещь: она подозревала, будто та приставлена следить за ней. И оттого мечтала, но не могла избавиться от бедной женщины — дочери твердо сказали нет, Фуенсанта ни за кем не следит, только делает работу по дому, и все, а то, что иногда берет трубку, — так это случайность, и, когда они спрашивают служанку, как дела у матери, та просто отвечает «хорошо» или «так себе», как это сделал бы любой нормальный человек на ее месте.
Наступает момент, когда ты уже не можешь делать, что хочешь, потому что не имеешь на это права, потому что ты стара и никто не принимает тебя в расчет. Да, конечно, многие люди ее возраста хотели бы, чтобы их избавили от всех забот, однако Долорс в этом вопросе всегда проявляла твердость — она не желала ничьей помощи. Когда стало ясно, что она не может больше жить одна, что это попросту невозможно, ее охватило отчаяние. Единственной, кто догадался об этом, была Тереза, — когда увидела слезы на глазах матери, там, в больнице, слезы, от которых намокла подушка, ты отлично можешь объясняться жестами, утешала ее Леонор, не беспокойся, мы найдем выход, но она плакала не из-за этого, нет, и только Тереза сказала: мама, ты переживаешь из-за того, что теперь тебе придется жить с кем-то, но не волнуйся, никто не будет лезть в твою жизнь, верно, Леонор? Конечно-конечно, подтвердила ее дочь-размазня.
Конечно. На самом деле и вправду жить так, как сейчас, ей лучше, чем с Фуенсантой, снующей по ее дому туда-сюда. Нелегко признать, но отсюда, из этого кресла, она открыла новый мир, полный неожиданностей, о существовании которого раньше и не подозревала, хотя этот мир — ее семья. Здесь каждый живет своей жизнью и у каждого есть своя тайна, но все тайное рано или поздно становится явным, как это недавно случилось с Сандрой. Потому что Сандра похожа на Леонор, а не на нее или на Терезу, она не из тех, кто молчит, и каждому, кто готов ее слушать, будет объяснять, что произошло, да, она долгое время скрывала существование Жауме, однако Долорс уверена: когда девочка сказала Леонор, будто собиралась представить его семье, она не лгала, Сандра вообще не умеет хранить секреты, а Леонор вынуждает ее таиться, плохо то, что после этой истории Сандра уже никогда не доверится матери, это видно по ее глазам, не зря реакция Леонор произвела на нее такое жуткое впечатление. Всплеск праведного материнского гнева вызвал в дочери совсем не тот отклик, на который рассчитывала Леонор. Не исключено, что отныне для Сандры человеком, которому она сможет полностью довериться, станет Марти; Долорс приятно удивилась, обнаружив, что брат и сестра достаточно повзрослели и разом оставили позади — в той или иной степени — тот период в жизни девочек и мальчиков, когда они, превращаясь в женщин и мужчин, переживают своего рода помешательство, не дающее им до конца осознать различия между собой. Сегодня, когда ушли в прошлое все эти детские разборки, из-за которых они, как все братья и сестры, порой едва ли на части друг друга не рвали, Долорс убедилась, что Сандра открыла для себя Марти, а Марти — Сандру. И это уже навсегда.
Жизнь с Эдуардом не была легкой. Выйти замуж и тут же в этом раскаяться — вот чем обернулся ее брак. К счастью, молодая пара поселилась отдельно, неподалеку от еще одной их фабрики, которой Эдуард управлял самостоятельно. Долорс боялась, что поначалу им придется жить с родителями мужа: ей, болезненно переживавшей всеобщее внимание к своей персоне, только любопытной свекрови еще не хватало. Но нет, они переехали в Эшампле, [3]в ту самую квартиру, где она прожила вплоть до инсульта, перенесшего ее в это вот кресло в столовой Леонор. Эдуард на новенькой блестящей машине каждый день отправлялся на фабрику, которая располагалась в получасе езды от города. Долорс взяла с собой Мирейю. В конце концов, та была единственной, с кем она могла говорить обо всем. Она тоже вышла замуж, но не оставила свою хозяйку.
И стала самой лучшей моей подругой, напомнила себе Долорс. Единственной, на кого она действительно могла положиться и кто угадывал каждое ее желание, ну да, она так и осталась простой служанкой, так что из того? Мирейя — это особый случай. Она, Тереза и Марти — вот люди, способные ее понять, но Тереза и Марти не в счет, потому что они члены семьи.
— Ладно, ладно, все, с каждым может случиться.
Эти слова чуть слышно произнесла Леонор, которая вошла в столовую и поцеловала Сандру, все еще прижимавшуюся к Марти. Ее вечная манера просить прощения или давать понять, что она раскаивается в том, что успела наговорить. Сандра заулыбалась. В этом свитере она будет просто прелесть, надо постараться поскорее закончить работу, чтобы внучка еще успела поносить обновку этой зимой. В итоге свитер будет четырехцветный, Долорс решила вывязать еще кайму, рисунок которой нашла в одном из журналов по вязанию, что вместе с шерстью лежат в пакете под креслом.
Когда становишься старой, все вяжешь одним узором. И свитер. И носки. Все. Прежде чем выбраться из пещеры, или скорлупы, или из чего-то еще, где сидел в заточении, начинаешь подыскивать себе занятие, которое отвлечет тебя от происходящего вокруг. Или, напротив, заставит на нем сосредоточиться, все зависит от того, как ты смотришь на вещи. В любом случае это хороший способ отвлечься от мыслей о мире за стенами твоего убежища, не видеть ничего, что не касается твоей дочери, потом — двух дочерей, что не имеет отношения к твоим обязанностям идеальной хозяйки. Каждый прожитый день увеличивал расстояние между нею и воспоминаниями об исчезнувшем Антони, которого она иногда представляла в сыром бараке, иногда — в хорошем доме, с другой женщиной, с детьми. Прочь, прочь, убирайся, Долорс отчаянно искала, чем занять мысли, когда эти видения посещали ее по ночам, когда она плакала и спрашивала себя, зачем так поступила, ради чего, потом смотрела на Терезу, которая, к счастью, мало походила на отца, и говорила себе, что, в самом деле, нет на свете большей любви, чем любовь матери к своему чаду. Ты и не догадываешься, Тереза, на что я пошла ради тебя, даже не догадываешься, — обращалась она мысленно к дочери. А та смеялась: мама, ты так странно на меня смотришь, только на меня, больше ни на кого, наверное, у меня лицо, как у обезьянки.
