В гостиной было светло и просторно. Посреди комнаты стоял круглый стол, накрытый белой льняной скатертью. У стены — маленький диванчик с пестрой обивкой. Всю противоположную стену, от пола до потолка, занимал стеллаж со множеством книг. На подоконнике, в керамическом горшке, цвела чайная роза.
Мы с Алексеем уселись на стулья с резными спинками. Сама хозяйка подъехала к столу прямо в своем кресле. Через минуту домработница принесла фарфоровые чашки и большой чайник с серебряным ситечком.
Беседовать начали на обычные светские темы: о погоде, о театральных премьерах, о том, как живет и чем дышит наша балетная труппа. Говорили в основном Иветта Андреевна и Алексей. Я больше слушала. Но и они почему-то никак не переходили к главному.
И только когда было выпито чуть ли не по четыре чашки ароматного, пахнущего травами чая, хозяйка, смущаясь, проговорила:
— Алеша, нам бы нужно с Настенькой остаться вдвоем. Разговор будет чисто дамский. Вы уж не сердитесь…
— Конечно-конечно! — Иволгин торопливо поднялся из-за стола. — Я ей денег на такси оставлю, она потом сама домой приедет.
Я хотела было обидеться, заявить, что в деньгах его не нуждаюсь и прекрасно доберусь от метро на автобусе. Но скорее всего и для Иветты Андреевны мы были счастливыми любовниками, и мне оставалось только тепло попрощаться с любимым мужчиной, вовсе не нуждающимся в моей нежности и ласке.
Когда дверь за Алексеем закрылась, хозяйка подмигнула мне неожиданно лукаво:
— Хорошо, что он ушел, правда? Мужчины вечно ничего не понимают. Все им кажется, что это наши, женские штучки… Алеша, в общем, обрисовал мне ситуацию, со своей, естественно, точки зрения. А теперь вы скажите: что случилось?
Она смотрела на меня своими ярко-голубыми глазами и улыбалась без тени снисходительности. И я почувствовала небывалое облегчение. Когда мы с Иволгиным переступили порог квартиры, мне почему-то показалось, что в этом доме обращаются друг к другу только на «вы», за обедом пользуются целым арсеналом ножей и вилок, а на тех, кто недостаточно хорошо разбирается в импрессионизме, например, смотрят с жалостью и благородным сочувствием.
Но Иветта Андреевна просто улыбалась. И я вдруг по-детски пожаловалась:
— Одетта не получается. Жизель не получается. Да ничего вообще не выходит. Как будто и не я совсем танцую… Мне бы сейчас, наверное, только Одиллию исполнять, где ни сумасшествие, ни любовь играть не надо — одну сплошную обольстительность и роковую красоту.
— Зря вы так об Одиллии, — хозяйка крутанула колесики кресла и немного отъехала от стола. — Она далеко не так проста, как кажется. И потом, в ней-то как раз такая способность к любви, что даже страшно становится. Вы только вспомните, как швыряет она цветы в лицо Принцу! Это сколько же надо пережить, как перегореть, чтобы суметь вот так бросить букет?
— Перегореть любовью к Принцу?
— Необязательно… Видите ли, Настенька, в силу вашей молодости, вы еще многого не знаете, но в одном поверьте мне на слово: эффектная женщина, умная женщина, сильная женщина рождается только из любви. Не из эгоизма, не из жадности, не из целеустремленности даже — из любви, в которой можно сгореть… Что мы, по сути, о Черном Лебеде знаем? Да ничего! Дочь волшебника, злая колдунья… А откуда в ней эта страсть, это чувство собственного достоинства, это умение добиваться желаемого, в конце концов? Чары чарами, конечно…
За окном, подсвеченным желтыми фонарями, грохотали трамваи. В форточку тянуло прохладой. Иветта Андреевна, очень прямая и изысканно красивая, сидела в своем инвалидном кресле, и ветер слегка шевелил седые завитки на ее висках.
— Одиллия и любовь? Я как-то никогда не думала…
— Вот и зря, моя девочка. Если бы к Одиллии пришла любовь, она бы ее наверняка не испугалась. А вы боитесь! Любить боитесь, чувствовать боитесь, сами себя боитесь. Вот от этого все ваши проблемы… Это ведь в обыденной жизни худо-бедно можно просуществовать, от всего на свете в раковинке спрятавшись, а на сцене — никак…
Я поправила выбившуюся из прически прядь.
— Значит, и с Жизелью у меня не получается, и с Одеттой по одной и той же причине?
— А Одетта — это вообще одно сплошное чувство! Прыжки воздушные, арабески легчайшие!.. И, кстати, заметьте: вы встаете в арабеск, и с землей вас соединяет только большой палец ноги. Одна-единственная точка, и кажется, не будь ее — полет, парение… Но ведь это только кажется, правда?
Я неуверенно кивнула. Иветта Андреевна едва заметно улыбнулась:
— Ну, переходя от поэзии к прозе: чуть ослабленное колено — и падение, корпус отклонился от нужной линии — падение. Верно? Но это так, о технике… А если опять вернуться к возвышенному слогу, то эта единственная точка — и есть любовь. Любовь, которая удерживает женщину на земле и в то же время позволяет ей лететь. Любовь и полет — одно без другого бессмысленно… Что ж, пойдемте, покажу вам класс, где будем заниматься, — хозяйка снова крутанула колесики кресла и выкатилась из комнаты в коридор. Я последовала за ней.
Уже в коридоре она обернулась:
— Алеша наверняка попросил вас не задавать лишних вопросов?.. Скорее всего, попросил. Он и в детстве был очень тактичным мальчиком. Мы ведь с его мамой дружили почти десять лет… Но нам с вами сразу нужно обговорить некоторые детали. Дело в том, что я не только не хожу, но и руками владею очень плохо: перелом позвоночника в двадцать четыре года, прямо на сцене. Поэтому ни показать вам ничего не смогу, ни даже позу подправить. Вам придется очень и очень внимательно слушать. Но, надеюсь, все у нас получится.
Иветта Андреевна толкнула дверь в зал и поманила меня рукой. Я подошла поближе. И увидела настоящий танцкласс с палкой вдоль стены и огромным сияющим зеркалом. Увидела темные портьеры на окнах и белый рояль в углу. А на стене — портрет молоденькой, голубоглазой балерины в костюме Черного Лебедя — Одиллии…
Домой я вернулась в половине одиннадцатого. В квартире было темно, и только свет из кухни желтым прямоугольником лежал на полу коридора. Пахло табаком и соленьями Жанны Викторовны.
Разувшись и повесив куртку на вешалку, я негромко позвала:
— Алексей!
Никто не ответил. Только звякнуло стекло и что-то не слишком тяжелое, вроде вилки или ложки, упало на пол.
Когда я прошла на кухню, вилка так и лежала на полу рядом с куском сыра. А Иволгин мрачно курил в открытую форточку. Пепельница перед ним была полна окурков. На столе стояла рюмка и наполовину пустая бутылка водки.
— Что случилось?
— Ничего. — Алексей посмотрел на меня больными, но совершенно трезвыми глазами. Лишь по легкому дрожанию уголков губ и старательной аккуратности движений угадывалось, что он пьян. — Абсолютно ничего. Как поговорили с Иветтой Андреевной?
— Хорошо! И ты знаешь, мне кажется, она действительно поможет! Совершенно чудесная женщина, уникальная просто!
— Будем надеяться.
— Да что с тобой, в конце концов, такое?! — Я, опередив его движение, подтянула к себе водочную бутылку и впилась пальцами в горлышко. — Уходил — вроде все было нормально. А сейчас-то что?.. Обещаю: все у нас с тобой получится, и контракт с тобой не разорвут, и в Северск вернешься с большими деньгами.
— Да бесполезно это все, Насть, — Иволгин сцепил руки на затылке и вместе с табуреткой качнулся назад. — Бес-по-лез-но! Можно, конечно, и себе самому врать, и тебе, но на деле-то ничего от этого не изменится. Ну вернусь я с большими деньгами, и что? Настя своего банкира бросит? Смешно даже думать. Машка ко мне вернется? Еще смешнее… У меня ведь жена и сын, ты знаешь?
— Знаю… А почему «вернется»? Ты с ней в разводе?
— Официально нет. Но, по всему выходит, что да… Это давно началось. Еще до Насти. Не любит меня Машка больше. И правильно, наверное, делает, что не любит… И если уж раньше ничего не наладилось, то теперь и подавно. Кем я теперь буду, если вернусь? Жалким неудачником с нереализованными амбициями?.. Мне тридцать пять, Настя! Тридцать пять! Это уже конец карьеры. А дальше что? Детки в белых чешках из Дома культуры?.. Я ведь даже не ваш Полевщиков. Меня и в хореографическое могут не взять. Спросят: «А кто вы, собственно, такой?.. Ах, бесплатное приложение к Настеньке Серебровской! Наслышаны, наслышаны!»
