Г. вошла в отель через вращающиеся двери, а я спрятался под навесом театра «Савой». Через стекло я видел, как навстречу Наташе Ивановой из кресла в фойе поднялся высокий, поджарый, седовласый господин с усами. Взяв его за руку, она поднялась на цыпочки и поцеловала его в щеку. Я успел заметить, как его рука скользнула по ее спине, а затем опустилась на ее задницу, прижимая ее к себе. Они составляли неплохую пару.

А потом они зашли в роскошный лифт, и его двери закрылись.

Я знал, что совершил огромную ошибку, явившись сюда. Лучше бы мне держаться отсюда подальше. Загнать все эти мысли куда-нибудь в дальний уголок моей головы. Убедить себя, что она всего лишь занимается определенной работой в офисе КПЭСМИ — ночной работник. Эмоции захлестывали меня, причем некоторые были весьма необузданными. Я испытывал дикую ревность и еще много того, о чем писать не принято. Даже для себя.

Пожалуй, мне лучше вернуться домой, решил я. Вместо этого я обошел отель и очутился между Стрэндом и рекой. Кажется, это место называется Савой-Хилл. На реку смотрели тысячи окон, просвечивающих сквозь кроны деревьев. Это были и комнаты администрации отеля, и кухня, и прачечные, и спальни, спальни, спальни… Тысячи горящих окон светились в темноте. Какая глупость — стоять на этой узенькой улочке и гадать, за которым окном моя жена развлекает своего клиента. Через несколько минут начнется дождь, и я стану самым несчастным человеком во всем Лондоне. Да уж: «муж на часах»! Ох!

Я пошел на поезд.

Я больше не должен делать этого. Я совершил серьезную ошибку.

В следующий вторник в 11.30 — интервью с сэром Джорджем Харкуртом в офисе «Лондон-Бридж». Похоже, он заинтересовался. У меня больше нет времени на записи. Надо мне кое-что разузнать и почитать. Чувствую себя намного лучше.

В воскресенье утром Гарриет и Питер занимались любовью — как и тысячи других английских пар с детьми, которым лишь утром, пока по телевизору идут мультфильмы, удается урвать немного времени для близости. Все было просто замечательно. Гарриет сказала Питеру что-то хорошее. Совершенно не думая о том, что говорит. Просто ей нравились его ритмичные движения. Вот она и сказала ему об этом.

— Можно подумать, что я — твой клиент, — заявил вдруг Питер.

— Что за ерунда, глупыш ты мой, — проворковала она, смачно поцеловав его.

— Ты ведь именно такие вещи говоришь клиентам, не так ли?

— Чего только я не говорю!

— Ну вот, сама призналась.

— Мы еще занимаемся любовью или уже прекратили?

— Я тебе не клиент!

— Но это же смешно! — воскликнула Гарриет. — Я сказала это просто потому, что мне действительно было приятно. Мне нравилось, вот я и сообщила тебе об этом. Клиентам я говорю, что довольна, потому что в этом заключается моя работа. Питеркинс, ты же отлично понимаешь, что это разные вещи.

Питер слез с нее, лег на спину и, схватившись руками за изголовье кровати, вперил взор в потолок. Гарриет стала замерзать и решила, что ей лучше принять ванну до того, как она окончательно разозлится.

— Пожалуй, я пойду приму душ, пока мальчишки не начали колобродить.

— Как же, не начали! Ты разве не слышишь? Они вынуждены часами смотреть телек.

Теперь он обвинял ее в том, что она — плохая мать. Надо было разобраться с этим.

— Послушай, дорогой, для нас не важно, что я говорю своим клиентам. И говорю это не я, а Наташа, которая просто вынуждена развлекать мужчин, нравится ей это или нет. Вот она и болтает всякие глупости. Но это не я!

— Наташа! Стало быть, иногда ей это нравится, разве не так?

— Все это пустое, Питер, и тебе отлично это известно.

— Так что?

— Боже мой! Сколько можно? Просто иногда это бывает не слишком неприятно, а иногда — совсем противно, вот и все.

— Но ты стараешься.

Этого было довольно. Соскочив с постели, Гарриет стала натягивать на себя халат, рукава которого, конечно же, были вывернуты наизнанку.

— Я думала, что мы давным-давно обо всем договорились. Или я буду тебе все рассказывать, если ты считаешь, что в состоянии справиться со всем этим, или я буду молчать, раз тебе тяжело. И не будем больше говорить об этом. Так что ты выберешь? Давай же, Питер, не молчи, скажи мне!

— Все это убивает меня, Гарри. Убивает, черт побери! Каждый день я только и представляю себе, как их похотливые взгляды скользят по твоему телу, как их жадные руки гладят тебя. Честно говоря, тебе не стоит больше ничего мне рассказывать. Я и так все знаю. И все время думаю об этом. И воображаю, как ты делаешь это. Я вижу, как они задирают на тебе юбку, как вертят тобой. Сколько раз я представлял себе, как ты стоишь перед ними на коленях, черт побери! Я не могу больше! Я умираю! Каждый миг, каждую минуту, каждый день!

— Так нечего было обо всем меня расспрашивать! — закричала Гарриет. — Ты же говорил, что тебе нравится слушать! Снова и снова повторял это. Мне было противно рассказывать тебе, но ты не обращал внимания па мои просьбы. Ты умолял меня продолжать. Ты говорил, что это возбуждает тебя! Да так оно и было. Ну что мне было делать? Если бы я ничего не рассказывала тебе, ты бы заявил, что я скрываю что-то от тебя, не позволяю тебе быть частью меня.

— Да, да, мне нужно было знать. И меня это правда возбуждало, твои рассказы казались мне отчаянно важными. Я думал, что мы с тобой восстанем против всего света, будем вдвоем — ты и я. Но теперь все иначе, и у меня голова кругом идет. Я так и чувствую, как ты развлекаешься с клиентами, а я становлюсь самым настоящим рогоносцем! Я больше не могу выносить этого! Надо прекратить все это, пока я не сошел с ума. Ты не должна больше заниматься этим! Довольно, любимая. Это не выход. Это убивает меня, Гарри! — И он стал тихо плакать, зарывшись лицом в подушку.

Гарриет опустилась на колени возле кровати, не зная, что и сказать. Она положила руку ему на голову.

— Что же мы будем делать? — неуверенно пробормотала она.

Он иногда мог задеть ее. Большой, отчаявшийся человек плачет, как ребенок. Гарриет едва узнавала в нем знакомого ей Питера Хэллоуэя.

— Я так люблю тебя, Гарриет. Так люблю. Ты такая необыкновенная, я так горжусь тобой — твоей смелостью, тем, как ты выглядишь, да вообще всей тобой. Но я не могу думать о том, как толпы этих типов ласкают тебя, берут тебя, смеются с тобой — в точности, как это делаю я, — трагичным шепотом прошептал он.

— Это все не так, любимый. Это все неважно. Они ничего не значат для меня, мой дорогой. Я думаю лишь о том, что смогу внести еще один взнос за машину. Ты стоишь тысяч таких, как они. — Она очень осторожно подбирала слова. — Я уже много раз говорила тебе, что Наташа просто импровизирует, играя в какой-то пьесе. Если актриса играет леди Макбет и кромсает лица слуг кинжалом, то она всего лишь притворяется. Она же не убивает никого по-настоящему. Но ей надо сыграть так, чтобы люди поверили ей и получили удовольствие от ее игры. Однако это же все неправда! То же самое и Наташа. Да, ей приходится говорить всякие сомнительные вещи, чтобы хорошо сыграть свою роль. Что бы она ни говорила, она через полчаса уже забывает об этом.

Питер отодвинулся от жены, но внимательно слушал ее.

— Знаешь, — продолжала Гарриет, — иногда, лежа с ними в постели, я так и просчитываю, что сейчас скажу то-то и то-то, тогда они быстренько кончат, а я успею еще на последнюю электричку или позвоню Мелвину. Она увезет меня, и я скоро приеду к тебе, в мой Блэкхит.

— А что за «то-то и то-то»?

— Ох, Питер! Да прекрати же!

— Ну?

— Я не скажу. Это все так нелепо. И тебе не поможет.

— Я хочу знать, — настаивал он.

— Нет.

— Что у тебя за развращенная натура, Гарриет? Откуда это все? Где ты этого набралась? — Он уже почти развеселился.

Да, Питера быстро проносило по волнам любого шторма. А вот Гарриет долго переживала, сердце ее разрывалось на части.

— Вовсе у меня не развращенная натура. — Она горько рассмеялась. — Я хорошо воспитанная девушка. Но я должна хорошо выполнять взятую на себя работу. Вот и все. В каждом отдельном случае я придумываю какую-то особую фразу, пароль, если хочешь, который ускорит извержение. Но я должна делать это, иначе буду оставаться там до завтрака, а… — она усмехнулась, — лишь я помню, какой завтрак надо дать Джонти, так что мне надо возвращаться побыстрее, ты так не думаешь?