Пока гитлеровцы опомнились и сообразили, что произошло с самолетом, и забили тревогу, наша машина, не уменьшая скорости, неслась, обгоняя ветер, к свободе. Оставив позади себя самолеты, она бежала по бетонированной дорожке, как по ковру, к тому месту, откуда мы пытались взлететь первый раз. Мысли мои летели быстрее машины: «Неужели снова неудача? Что за причина?» У намеченной точки я развернул самолет, но уже более осторожно, с меньшей вращательной силой, боясь повторить прежнюю ошибку.

Снова занимаю положение для взлета против ветра. Не соблюдая никаких правил летной службы, даю газ — сектора доходят до предела, отпускаю тормоза. Машина с ревом по той же дорожке несется к морю. Володя Соколов занял место «штурмана» в передней части кабины, Кривоногов и Кутергин — со мной рядом. Машина ведет себя так же, как и в первый раз, и я ничего не могу с ней сделать.

— Давите на руль! — призываю на помощь товарищей.

Кривоногов и Кутергин усердно нажали. Чувствую, что хвост самолета начинает отрываться от земли, фюзеляж приобретает горизонтальное положение. Скорость начала заметно возрастать, от чего земля покрылась сплошными линиями. Четыре удара колес о цементную дорожку. Наконец, более плавный, последний толчок — отрыв от земли. Самолет в воздухе! Какие радость и волнения охватили наши сердца! Я был на седьмом небе. Ведь колеса шасси уже не катились по земле, а самолет громадным размахом крыльев разрезал воздух. Земля уходила вниз. Мелькнул обрывистый берег и остался позади.

Плавно работали моторы, унося нас из ужаснейшего ада, с вражеской земли, пропитанной кровью и слезами миллионов людей. Я вспомнил, что на полной мощности моторы долго работать не могут, убавил обороты, установил одинаковое их число и переключил внимание на приборы.

— Ура! Летим! — ликовали мои товарищи и от радости, переполнявшей их сердца, запели «Интернационал».

И уже ни преследование вражеских истребителей, поднявшихся в воздух, ни зенитки, открывшие по нас огонь, ни ошибки моего «экипажа» не могли помешать нам добраться до родной земли.

Полет продолжался в самых неблагоприятных условиях. Еще больше усложняло его мое незнание чужой машины. Ведь мне нужно было не только вести самолет, не сбиваясь с курса, но и изучать машину в полете, выяснять, какая кнопка на приборном щитке для чего предназначена. Всё это каждую секунду грозило непоправимой катастрофой. Всё зависело от моей выдержки, собранности, сметки и догадливости.

В то время как «экипаж», которому дела нет до того, какие неимоверные трудности стоят передо мной, пел «Интернационал», а Соколов и Кривоногов вдохновенно дирижировали, штурвал еще быстрее, чем при взлете, начал переходить в положение резкого набора высоты, огромная тяжесть навалилась мне на грудь. Создалась серьезная опасность свалиться в штопор.

— Давите на ручку!.. Зачем отпустили?! — закричал я так, что песня тут же оборвалась. Друзья поняли, что с самолетом происходит что-то неладное. Кривоногов и Кутергин бросились ко мне и стали давить на ручку управления с таким усердием, что самолет описал дугу сверху вниз и перешел в отвесное пикирование. Мы обезумели, когда увидели, как быстро приближается вода к нашему самолету… Вот-вот нырнем в свинцовую пучину Балтийского моря.

— Отставить! Перестаньте давить! — подаю команду. Друзья отпустили ручку и стали ее слегка придерживать.

— Вот так, так хорошо, — киваю им.

Зону смертельной опасности миновали. Самолет послушно выровнялся и принял горизонтальное положение у самого зеркала воды, чуть не коснувшись поверхности моря колесами шасси. Теперь я уже более спокойно подавал друзьям сигналы. Плавно начал набирать высоту и, поднявшись на 150–200 метров, перешел в горизонтальный полет.

На сердце у меня отлегло, а друзья всё еще находились под впечатлением только что миновавшей опасности и на всё смотрели испуганными глазами, следя за каждым моим движением. А я продолжаю изучать рычаги управления, к которым всё еще боялся притронуться. Правее сидения нащупал рукой какое-то маленькое колесико. Повернул его несколько раз по ходу самолета и почувствовал резкое уменьшение нагрузки на руки. Самолет плавно стал изменять направление в сторону земли. Радости моей не было границ. Это колесико оказалось штурвалом триммера руля глубины, который до сих пор был поставлен на посадку. Вот почему не взлетал самолет! Самолет стал послушным, управлять им стало легко одному.

— Отпустить, — командую помощникам, — больше мне не нужна помощь.

С высоты 700–800 метров я хорошо заметил взлет истребителей с аэродрома, на котором мы только что были. Обгоняя друг друга, они разлетелись в разных направлениях, видимо, намереваясь атаковать меня со всех сторон. Решил подняться повыше. Вдруг Володя Соколов, наблюдавший за воздухом, доложил:

— Михаил! Самолет!

Оглянувшись, я увидел «Фокке-Вульфа». С минуты на минуту он мог открыть пулеметный огонь. Но не успел он догнать нас, как наш самолет вошел в облака. Преследователи потеряли нас из виду. Но мы оказались в ужасно критических, опасных условиях «слепого» полета. Если в обычном полете нелегко справиться с незнакомой машиной, то нетрудно понять, каково мне было теперь…

В самолете стало темно, как ночью, даже крылья были еле-еле видны. Сделал плавный левый разворот с целью ввести в заблуждение преследователей. Время тянулось медленно. Дрожь охватила меня. Состояние было такое, как перед смертью.

…Впиваюсь глазами в приборную доску, стараясь как можно осторожнее установить нормальное положение в развороте, но несоразмерные действия моих неуверенных, дрожащих рук и ног только ухудшают режим полета. Самолет вошел в скольжение… И вдруг стало светло… Самолет падает с большой скоростью на левую плоскость. Резким координированным движением устанавливаю нормальный полетный режим и спешу скорее снова зайти в облака, чтобы истребители не обнаружили меня.

Вторая и третья попытки «слепого» полета окончились тем, что мы чуть не врезались в море, почти коснулись колесами шасси воды. Чтобы окончательно не свалиться в штопор, принимаю решение лететь по нижней кромке облаков. То вхожу в гребень сгущенного облака, то снова ясно вижу под самолетом буруны Балтийского моря.

С каждой минутой полета метеорологические условия ухудшались, облачность опускалась все ниже, прижимая нас к воде. Высотомер всё время показывал снижение. Наконец стрелка остановилась на делении 0 метров. Летим над самой водой. Моря уже не видим — оно слилось с облаками. Судя по времени полета, скоро конец морю, мы можем врезаться в какое-нибудь береговое препятствие. И вообще лететь на такой высоте опасно. Что же делать?

Принимаю решение: пробить облачность во что бы то ни стало, а иначе нам не избежать смерти. И это не безопасно в условиях нашего полета, но все же риска меньше. Ради сохранения жизни товарищей я должен преодолеть все трудности «слепого» полета. Начал набирать высоту. Еще темнее стало в кабине. Всё мое внимание сосредоточено на приборной доске. Самолет послушно метр за метром поднимает нас ввысь. Но нам кажется, что мы вот-вот врежемся в землю… Прошло пять минут, а коварное облако становится все плотнее. Мы ждем, когда оно кончится, а ему нет и, кажется, не будет конца. Вокруг сплошная ночь. Руки и ноги уже одеревенели от напряжения. Сколько времени мы летим вслепую, не представляя, где верх, где низ, — десять, двадцать, тридцать минут? Не знаю. Каждая минута нам представляется вечностью.

Вдруг, как в глубоком колодце, на миг блеснул свет, и снова наступила темнота. За этот короткий срок я убедился в нормальном полете самолета. Ждем, что скоро выберемся из облачности. Это были самые тягостные секунды ожидания…

— Солнце! — вскрикнули все одновременно, когда самолет вырвался из мрака и засеребрился в ярких солнечных лучах. Слезы радости затуманили мне глаза. Друзья отвернулись в разные стороны, чтобы не показать своего волнения, облегченно вздыхали, вытирая рукавами мокрые щеки. Теплые лучи согревали плексиглас, наши худые, высохшие тела. На сердце стало светло и радостно. Мы вырвались из мрака, нам светило солнце свободы!