– Ваше изумление простительно, если принять во внимание полное невежество иностранцев в этом вопросе, – добродушно посмеивался Эллери, – Здесь у нас убийство вознаграждается как деяние общенационального масштаба. Мы сходим с ума по нашим убийцам. Мы фотографируем их, берем у них интервью, осаждаем просьбами об автографах, основываем фонды в их поддержку и защиту, рвемся взглянуть на них хотя бы одним глазком и рыдаем от восторга при вынесении им оправдательного приговора. Некоторые из нас даже мечтают вступить с ними в брак. Я вполне понимаю Трумена Кэпота[21], когда он провел несколько лет – заметьте, лет! – выискивая всякие подробности бессмысленной резни в Канзасе лишь для того, чтобы написать об этом книжку. Я сказал – «всего лишь»? Но книжка-то расходится миллионными тиражами!

– Книжка – ладно. Но предложить ей выступать на Бродвее?! – все равно недоумевал Берк.

– А что такого? Вы просто к этому не привыкли, Харри. У нас в США права человека теперь не пустой звук. Почему одна из представительниц слабого пола должна подвергаться профессиональной дискриминации только на том основании, что мой отец вкупе с районным прокурором считают ее убийцей ее же собственной тетушки? Хота, на мой взгляд, случай с Лореттой не совсем укладывается в рамки демократических идеалов: Лоретта отличается незаурядным талантом.

– Но тем же самым отличается и Роберта! – с горечью воскликнул шотландец, – Однако я что-то не вижу, чтобы кто-нибудь спешил заключить с ней контракт!

– Посоветуйте Роберте не зевать и добиться официального привлечения к суду по обвинению в убийстве.

На Лоретту обрушился просто шквал предложений – вести программы на телевидении, выступать в ночных клубах и даже в кино, – которые (после тактичного намека дяди Карлоса) Лоретта представила на рассмотрение Сельме Пилтер. Старый ветеран гонорарных битв, души не чаявшая в Лоретте после знаменательного дня в конторе Вильяма Уессера, она тут же ринулась в сражение. Именно Сельма и добилась для девушки контракта на Бродвее.

– Но Сельма, – занервничала Лоретта, – Бродвей…

– Послушайте, моя милая, – отвечала старуха, – если вы серьезно намерены сделать карьеру певицы, то это самый быстрый путь заявить о себе. Не станете же вы годами мыкаться по ночным кабакам. Если вы намерены стать звездой, то и надо сразу же завоевать соответствующую аудиторию. Хотя телевидение – вещь прекрасная, массовая, но это все-таки не совсем прямой путь. Вот Барбара Стрейзенд – ей никак не удавалось пробиться, пока она не попала на Бродвей. Джи-Джи сделала себе имя на радио, но тогда было совсем другое время. Известность у вас уже есть, теперь надо направить ее в нужное русло. И чем раньше – тем лучше, надо ковать железо, пока публика вас не забыла. Вот почему я советую отказаться пока от контракта в Голливуде – кино требует слишком много времени. Конечно, если вы не потянете на поп-звезду – тогда совсем другое дело! Но с вашим голосом, да с такой роскошной рекламой после судебного процесса – просто грех упускать шанс.

– Вы действительно так считаете?

– Я слишком стара, чтобы тратить время на посредственности. Поэтому я в дешевые игры не играю. Кстати, и Орин Стин тоже. Если уж Орин решил взять вас в свой мюзикл, значит, он знает, на что вы годны. Он не станет попусту рисковать почти полумиллионом долларов от своих спонсоров. Уж не говорю о его собственной репутации… Он сумеет извлечь толк из симпатичного личика и вороха газетных репортажей о сенсационном процессе.

– У меня будет главная роль? Старая женщина усмехнулась:

– Вы говорите так, словно уже стали звездой, милая моя. Это музыкальное ревю. В нем занято целое созвездие молодых талантов: Орин мастак выискивать завтрашних знаменитостей. На вас же у него следующие виды: сольное выступление. Только вы одна. Вы – и рояль в пятне света. Это знак того, как высоко он ценит вас. Мой совет – соглашайтесь.

Лоретта согласилась – и машина завертелась. Сельма Пилтер договорилась с пресс-агентами Орина Стина о широкой рекламе. Вернувшаяся с гастролей Марта Беллина на всякий случай давала Лоретте уроки дикции и правильного дыхания.

– Это самое меньшее, что я могу сделать для племянницы моей дорогой подруги, – говорила престарелая певица. – А твой голос, милая, так напоминает мне голос Глори!

Эллери в это время все еще гонялся за призрачными болотными огнями из четырех букв, не жалея времени на разгадку таинственного слова. Однако он не мог отказать себе в удовольствии воскресить грезы юности. Он отправился в древнее здание Роман-Театр на 47 Вест-стрит, где репетировала труппа Стана. Благодаря шапочному знакомству со швейцаром и бумажке в пять долларов он очутился в одном из свободных кресел последнего ряда ложи для гостей.

И он не обманулся в своих ожиданиях. Сходство было настолько поразительно, что мурашки забегали по телу Эллери. Девушка виртуозно владела голосом, в точности тем самым голосом – он готов был поклясться, – который звучал со старой пластинки Глори, бережно хранимой Эллери.

Лоретта сидела за роялем посреди совершенно пустой сцены, почти ненакрашенная, в простой одежде. Легкая озабоченность порой набегала на ее личико, когда она бросала короткие взгляды на листок с текстом. Ее горло издавало тот же вибрирующий звук, который в былые времена приводил в трепет миллионы радиослушателей. И так же, как интимные интонации пения Глори, манера Лоретты создавала у людей ощущение близости, доверительности, словно она пела для узкого круга друзей, а не для огромного театрального зала. Каждому казалось, что он незаметно уносится на волнах мечты в страну своих самых сокровенных грез. Билли Гауденс, которому Стин доверил написать музыку к своей постановке, блестяще справился со своей задачей. Он добился того, что стиль и настроение музыки для номера Лоретты составляли с ее голосом одно целое. Гауденс в данном случае очень тонко почувствовал, что следует отказаться от господствующих бит, рок или фолк[22] звучаний. Он воспользовался чувственным стилем томных баллад времен Глори Гилд – песен, в которых слышался страстный призыв, безумная тоска и неутолимая жажда, которые приводили душу в скорбь, а тело – в трепет. (Позже Эллери узнал, что все остальное шоу проходило под вполне современную музыку. Орин Стин сделал исключение лишь для номера Лоретты. И он прекрасно знал, что делал!) Ее появление на сцене, несомненно, должно было стать сенсацией. Эллери подумал.., и, пока он думал об этом, в его голове вспыхнул давно знакомый свет долгожданного озарения.

На его фоне померкло даже потрясающее пение девушки. Он сидел некоторое время не шевелясь, захваченный поразившей его догадкой, пытаясь успокоиться и тщательно продумать все детали.

Не оставалось ни малейших сомнений! ИМЕННО ЭТО ИМЕЛА В ВИДУ ГЛОРИ ГИЛД.

Он на цыпочках выбрался из ложи и кинулся разыскивать телефон.

– Не спрашивайте меня, почему именно на репетиции Лоретты мне пришла в голову эта мысль, – заявил через час Эллери собравшимся в офисе Уессера адвокату, своему отцу и Харри Берку с Робертой. – Может быть, потому, что она своим голосом виртуозно создавала – именно создавала! – звуки, а в звуках как раз и заключен секрет нашего ребуса.

– Какого ребуса? – не понял инспектор Куин. – О чем ты говоришь, сынок?

– О лице, – отвечал Эллери. – О записке, которую оставила на столе Джи-Джи в момент смерти. Помните – «Face»?

– Но какое отношение к этому могут иметь звуки?

– Самое прямое. – Эллери был слишком взбудоражен, чтобы беседовать сидя. Он метался по кабинету, словно увертывался от нападения целого роя оводов. – Не понимаю, что я раньше думал! Ведь эти четыре буквы все время были прямо перед глазами! Прошу вас отметить, – возбужденно выкрикивал он, – что я сказал «четыре буквы», а не «слово». И еще отметьте, что я использовал слово «отмечать», которое как нельзя лучше подходит к данному случаю.