Гарет окинул бабушку долгим взглядом и наконец сказал:

– Ты у меня в долгу за это, бабушка.

– Ха! Если бы не я, тебя бы вообще на свете не было.

– Трудно что-либо возразить на это, – пробормотала Гиацинта.

Мистер Сент-Клер обернулся к ней, по-видимому лишь для того, чтобы отвернуться от бабушки. Гиацинта вежливо ему улыбнулась.

Он всегда напоминал ей льва – грозного и хищного, полного беспокойной энергии. Его волосы были неопределенного цвета – не то светло-каштановыми, не то темно-русыми – и всегда немного растрепанные и не по моде длинные, стянутые в хвост на затылке. Он был высок ростом, но не слишком, с сильным телосложением атлета и немного неправильными чертами лица, делавшими его красивым, а не хорошеньким. А глаза у него были голубые! По-настоящему голубые, вызывающие беспокойство.

Почему беспокойство? Гиацинта слегка тряхнула головой. Что за дурацкая мысль? У нее тоже голубые глаза, но они уж точно ни у кого не вызывали беспокойства.

– Что же привело вас сюда, мисс Бриджертон? Я и не знал, что вы такая любительница музыки.

– Если бы она любила музыку, – вмешалась леди Данбери, – то давно сбежала бы во Францию.

– Как же она не любит, если не участвует в разговоре, – буркнул он, не оборачиваясь. – О!

– Что, палка? – вежливо осведомилась Гиацинта и стала с интересом наблюдать за тем, как Гарет, не поворачивая головы, схватил трость и ловко выдернул ее из рук бабушки.

– Вот, возьмите и присмотрите за ней. Пока графиня сидит, она ей не понадобится.

Гиацинта чуть было рот не открыла от изумления. Даже она не смела так вольно обращаться с леди Данбери.

– Вижу, что я наконец-то произвел на вас впечатление. – Он откинулся на спинку стула с видом человека, весьма собой довольного.

– Да, – не успев подумать, ответила Гиацинта. – То есть нет.

– Как отрадно!

– Я имела в виду, что даже не успела ни о чем подумать.

Он похлопал ладонью по сердцу.

– Вы меня ранили прямо в сердце. – Гиацинта стиснула зубы. Он что, издевается? Все ее светские знакомые были ясны ей, как открытая книга. Но Гарет Сент-Клер был ей непонятен. Она искоса глянула на Пенелопу – слышала ли она? Но та успокаивала леди Данбери, которая все еще переживала по поводу потери своей трости.

Гиацинта оказалась зажатой между Гаретом Сент-Клером с одной стороны и лордом Соммерсхоллом – никогда не отличавшимся худобой – с другой. Ей даже пришлось немного подвинуться к Гарету, который излучал невероятное тепло.

Боже правый, неужели этот человек лежал, обложившись грелками с горячей водой, прежде чем отправиться на музыкальный вечер?

Гиацинта стала незаметно обмахиваться программкой.

– Что-то не так, мисс Бриджертон? – спросил он, с интересом заглядывая ей в лицо.

– Нет, все в порядке. Просто здесь жарковато, вам не кажется?

Гарет посмотрел на нее немного дольше, чем ей этого хотелось бы, и обернулся к леди Данбери.

– Тебе жарко, бабушка?

– С чего ты взял?

Он опять повернулся к Гиацинте и чуть пожал плечами.

– Видимо, жарко только вам.

– Должно быть, – процедила она сквозь зубы, упорно глядя прямо перед собой. Может, не поздно сбежать в дамскую комнату? Пенелопа станет жаловаться, что она оставляет ее одну, но ведь с ней еще два человека. Можно все свалить и на лорда Соммерсхолла: он все время ерзал на стуле и иногда толкал ее, скорее всего преднамеренно.

Гиацинта снова чуть-чуть подвинулась вправо. Гарет Сент-Клер был последним человеком, к которому ей хотелось бы прижиматься. Однако тучный лорд Соммерсхолл привлекал ее еще меньше.

– Что-то случилось, мисс Бриджертон? – участливо осведомился Гарет.

Она покачала головой, собралась вскочить, но не успела. Раздались аплодисменты.

Гиацинта подавила стон. Одна из девиц Смайт-Смит объявила начало концерта. Прекрасная возможность была упущена, теперь просто невежливо было встать и уйти, особенно с первого ряда.

Одно утешало – она была не единственной страдающей душой в этом зале. Едва девицы Смайт-Смит подняли смычки, приготовившись терзать инструменты и уши слушателей, как мистер Сент-Клер вздохнул и тихо прошептал:

– Да поможет нам бог!

Тридцать минут спустя где-то неподалеку жалобно завыла маленькая собачонка. Но, к несчастью, никто ее не услышал…

На свете существовал лишь один человек, ради которого Гарет готов был слушать музыку в очень плохом исполнении, и этим человеком была бабушка Данбери.

– Больше никогда, – шепнул он ей на ухо. Сначала им пришлось прослушать нечто, что должно было быть Моцартом, потом нечто объявленное как Гайдн, за которым последовала пародия на Генделя.

– Сиди прямо, – прошептала бабушка. – Ты ведешь себя невежливо.

– Мы прекрасно могли разместиться в последних рядах.

– И пропустить такое развлечение?

Даже с большой натяжкой подобный вечер нельзя было назвать развлечением, но бабушка испытывала какую-то патологическую страсть к этому ежегодному мероприятию.

Как обычно, четыре девицы Смайт-Смит сидели на небольшом возвышении, причем две из них играли на скрипках, третья – на виолончели, а четвертая на фортепиано. И каждая так старательно пыталась исполнить свою партию соло, что им почти удалось произвести впечатление на публику.

– Хорошо, что я люблю тебя, – бросил он через плечо.

– Ха, – явственно прозвучало в ответ. – Хорошо, что я люблю тебя.

И тут, слава богу, музыка кончилась, девушки встали и начали раскланиваться. Три из них были вполне собой довольны, но у четвертой, той, что играла на виолончели, был такой вид, будто ей хочется выпрыгнуть из окна.

Бабушка вздыхала и смотрела на девушек с сочувствием.

Барышни Смайт-Смит были известны всему Лондону. Каждое их выступление непонятно почему было хуже предыдущего. Когда все решали, что хуже исполнять Моцарта уже нельзя, на сцене появлялась новая четверка кузин Смайт-Смит и доказывала, что можно.

Они были приятными девушками – так во всяком случае ему говорили, – и его бабушка в одном из редких приступов необъяснимой доброты настояла на том, что кто-то обязательно должен сидеть в первом ряду и аплодировать, потому что, как она выразилась, «трем из них медведь на ухо наступил, но всегда есть одна, которая может сгореть со стыда».

Бабушка Данбери, которая не стеснялась сказать какому-нибудь герцогу, что у него мозги, как у комара, считала жизненно необходимым аплодировать той барышне Смайт-Смит, чье ухо не было сделано из жести.

Они аплодировали стоя, хотя Гарет подозревал, что бабушке просто потребовался повод, чтобы вернуть свою трость, что Гиацинта Бриджертон и сделала с совершенным почтением.

– Предательница, – шепнул Гарет.

– Так ведь это ваши ступни пострадают, – невозмутимо ответила Гиацинта.

Он невольно улыбнулся. Гарет еще никогда не встречал такой девушки. Она была забавна, излишне раздражительна, но ее умом нельзя было не восхищаться.

В высшем свете Лондона Гиацинта Бриджертон пользовалась необычной репутацией. Она была младшей среди отпрысков Бриджертонов, славившихся тем, что называли своих детей именами, следуя алфавиту. И она, по крайней мере теоретически и для тех, кому это было интересно, была неплохой партией. Она никогда не была замешана, даже косвенно, ни в каких скандалах, а ее семья и связи были выше всяких похвал. Гиацинта была хорошенькой: густые каштановые волосы и пронзительные, умные голубые глаза. А самое главное, подумал Гарет не без цинизма, поговаривали, что ее старший брат, лорд Бриджертон, в прошлом году увеличил ее приданое после того, как во время третьего сезона она не получила ни одного приемлемого предложения выйти замуж.

Но когда Гарет начал наводить о ней справки – не потому, конечно, что его это интересовало, ему просто захотелось узнать побольше об этой девушке, которая проводила так много времени с его бабушкой, – его друзей просто передергивало.