Сестра Урсула поклонилась и, пряча улыбку при виде его смущенного лица, неторопливо пошла прочь, а Лука смотрел ей вслед и не в силах был оторвать взгляд от плавно колышущегося в такт шагам подола ее светло-серого шерстяного одеяния.

А в апартаментах госпожи аббатисы, расположенных на первом этаже у восточной стены прямоугольного монастырского двора, слегка приоткрылись ставни, и две пары глаз стали внимательно следить за сестрой Урсулой, которая, освещая себе дорогу, легкой изящной походкой пересекла двор и скрылась в своем крыле.

– Она поздоровалась с ним, проводила в трапезную, но, похоже, ничего ему не рассказала, – шепнула Изольда.

– И он, конечно, ничего не обнаружит, пока ему кто-нибудь не поможет, – кивнула Ишрак.

Девушки отступили от окна и бесшумно затворили ставни.

– Ах, если б я знала, как мне поступить! – сказала Изольда. – Но я просто в растерянности, и некому дать мне совет.

– А как поступил бы твой отец?

Изольда усмехнулась.

– Ну, во первых, мой отец никогда бы не допустил, чтобы его силой сюда загнали. Он бы жизни не пожалел, но никому не позволил бы запереть его в темнице. А если б случайно он попал в плен, то, наверное, скорее решился бы погибнуть, чем оставаться пленником. Он бы непременно попытался бежать, а не стал бы сидеть сложа руки, как кукла, как жалкая трусливая девчонка, и оплакивать свою горькую судьбу, не зная, как поступить.

Она отвернулась и решительно смахнула с ресниц навернувшиеся некстати слезы. Ишрак ласково погладила ее по плечу и сказала:

– Не вини себя, ведь мы действительно ничего не могли поделать, когда нас сюда отправили. Да и теперь, когда мы понимаем уже, что все здесь идет наперекосяк, мы по-прежнему ничего сделать не сможем, пока не поймем, что же тут на самом деле творится. Но жизнь идет, и все меняется прямо у нас на глазах, пока мы, совершенно беспомощные, ждем какой-то развязки. И эта развязка непременно наступит, даже если мы сами по-прежнему будем бездействовать. И она станет нашим единственным шансом на спасение. Возможно, именно тогда дверь нашей тюрьмы внезапно распахнется перед нами, и мы должны быть к этому готовы.

Изольда взяла руку подруги, лежавшую у нее на плече, и прижала к своей щеке.

– По крайней мере, у меня есть ты.

– Я всегда с тобой.

Спал Лука крепко; его не смог разбудить даже звон монастырского колокола на башне у него над головой, возвещающий час молитвы. Но в самое темное время суток, где-то около трех утра, сон Луки все же был нарушен чьим-то пронзительным воплем; затем послышался топот множества бегущих людей, и Лука мгновенно вскочил с постели, нашарил под подушкой кинжал и выглянул в окно.

Монастырский двор окутывала ночная мгла, но в бледном лунном свете все же было видно, что через вымощенный булыжником двор к воротам стремглав мчится женщина в чем-то белом, а потом обеими руками вцепляется в тяжелую перекладину мощного засова, пытаясь его отодвинуть. За женщиной в белом гнались три монахини, а из привратницкой ей наперерез выскочила могучая сторожиха и схватила ее за руки; однако беглянка не сдавалась и все цеплялась, как кошка, за деревянную перекладину.

Но вот монахини настигли ее, и Лука снова услышал тот же пронзительный вопль; беглянка все продолжала отчаянно кричать, но под тяжестью навалившихся на нее тел колени ее подкосились, и она упала на землю. Лука мгновенно натянул штаны и сапоги, набросил прямо на голые плечи плащ и стрелой вылетел из своей спальни во двор, на ходу пряча кинжал в ножны, заткнутые за голенище сапога, и стараясь держаться густой тени, отбрасываемой зданием аббатства, чтобы монахини его не заметили. Он хотел подобраться к ним как можно ближе и непременно рассмотреть их лица в призрачном свете луны, чтобы при следующей встрече иметь возможность узнать их.

Привратница подняла факел повыше, светя монахиням; они подняли женщину в белом с земли и куда-то ее понесли; две из них поддерживали ее за плечи, а третья – за ноги. Когда ее проносили мимо Луки, он прямо-таки вжался в спасительную тень какого-то темного дверного проема, и его не заметили, хотя прошли совсем близко, и ему было хорошо слышно, как тяжело они дышат; по лицу женщины в белом текли слезы.

Зрелище было в высшей степени странное. Лука обратил внимание на то, что, когда монахини подняли беглянку с земли, одна ее рука упала и повисла совершенно безжизненно: женщина явно была без сознания. Видимо, чувств она лишилась уже в тот момент, когда ее оторвали от запертых ворот. Голова ее бессильно запрокинулась назад, тонкие кружева ночной сорочки и полы длинного капота волочились в пыли. Впрочем, на обычный обморок это было как-то не очень похоже. Казалось, девушка уже простилась с жизнью – глаза закрыты, юное лицо безмятежно, – и тут Лука вдруг заметил такое, что, не сдержавшись, охнул. На безжизненно свисавшей почти до земли руке девушки была отчетливо видна сквозная рана в ладони, откуда обильно сочилась кровь! Вторую руку заботливо приподняли и уложили вдоль тела, но Лука все же сумел увидеть, что и под ней на капоте расплывается кровавое пятно. Господи, да у нее же руки распятой! Лука похолодел от ужаса, но заставил себя остаться на месте, по-прежнему скрываясь в глубокой тени. Он был не в силах отвести взор от этих странных и страшных ран, а потом обратил внимание и на кое-что еще, произведшее на него не менее жуткое впечатление.

У всех трех монахинь, которые несли бесчувственную беглянку, на лицах было выражение восторженной безмятежности. Когда они, шаркая ногами, проходили мимо него со своей обмякшей, истекающей кровью ношей, он отчетливо видел, что на устах у них сияют легкие улыбки, словно они испытывают некую тайную радость.

Но самое главное – глаза у всех трех тоже были закрыты, как и у потерявшей сознание девушки!

Лука выждал, пока они, словно лунатики с закрытыми глазами, пройдут мимо него – казалось, они несут не человека, а плащаницу, – и вернулся в свою комнату; там он опустился на колени возле постели и стал истово молиться, прося Бога даровать ему достаточно мудрости и терпения и помочь побороть сомнения в собственных силах, дабы он мог раскрыть те злодеяния, что, безусловно, творились в этой святой обители.

Лука все еще горячо молился, преклонив колена, когда в дверь к нему постучался Фрейзе. Он принес кувшин горячей воды для умывания, ибо рассвет уже наступил и колокол звонил к заутрене.

– Я подумал, что ты тоже захочешь пойти к мессе.

– Да, конечно. – Лука неловко поднялся с колен, перекрестился и поцеловал крест, который всегда носил на груди – этот крест ему подарила мать на четырнадцатилетие; в тот день он видел ее в последний раз.

– Гнусные вещи тут творятся! – зловещим тоном сказал Фрейзе, плеснув воды в тазик и кладя рядом кусок чистой ткани.

Лука обмыл лицо и руки водой, потом сказал:

– Знаю. Господь свидетель, я уже и сам кое-что видел. А что слышал ты?

– Говорят, тут лунатики во сне ходят, а у монахинь всякие видения случаются, и они, бедняжки, по всем праздничным дням постятся так, что прямо голодом себя морят, а потом в обморок прямо в церкви падают. Кто-то вроде бы огни в небесах видит, наподобие той звезды, что волхвам показалась, а некоторым вдруг захотелось отправиться в Вифлеем, и их пришлось удерживать силой и изолировать от других. И деревенские, и слуги из замка считают, что тут все умом тронулись. Что все аббатство поражено безумием и несчастные монахини последний рассудок теряют.

Лука покачал головой.

– Одним святым ведомо, что тут происходит. А ты ночью никаких криков не слышал?

– Спаси нас, Господи, и помилуй! Нет. Я же на кухне спал, так что только громкий храп и слышал. Но поварихи в один голос утверждают, что папе пора бы отправить сюда одного из своих епископов, чтобы он провел тут расследование и весь монастырь заново освятил. Они уверены, что тут сам Сатана бродит. И только папа римский может нужного человека прислать и все выяснить.