Пока пассажиров просят оставаться на своих местах, он, как на троне, восседает в узком кресле, умудряясь раскинуться в этом ограниченном пространстве с совершенной, даже царственной непринужденностью. В странах, над которыми он пролетает, другие цари заняты своими делами. Король Афганистана выступает в роли гида для богатых путешественников, а в магазинах на главной улице его столицы продаются блоки гашиша с подтверждающим его сорт и качество государственным клеймом; шах Ирана занимается любовью с женой, чьи стоны наслаждения смешиваются с воплями тысяч людей, сгинувших в застенках САВАК; королева Англии обедает с Львом Иудейским [136]; король Египта лежит на смертном одре. (Так же, как в Америке — волшебной стране, медленно, но верно приближающейся к кроне личного Дальнего Дерева Ормуса, — Нэт «Кинг» Коул.)
А земля продолжает непредсказуемо, беззаконно вращаться.
Не все, кто летит на Запад, этому рады. Вайрус Кама сидит в напряженной позе между матерью и братом; он чувствует, как увеличивается расстояние между ним и заключенным в тюрьму Сайрусом, и по мере того как натягивается нить, связующая двух близнецов, его пустое лицо все больше искажается скорбной гримасой. Розовая невеста тихонько плачет под своей чадрой, а ее потная охрана не обращает на нее никакого внимания. Спента Кама погружена в молитву; она скрестила пальцы, направляясь на свидание с Уильямом Месволдом: сейчас на карту поставлено ее будущее.
Ормус закрывает глаза; его относит все дальше от покинутого сознания, в сторону тревожного авиационного сна. В коридорах Лас-Вегаса своей души он преследует дракона, который есть одновременно и сгусток небытия, и его брат-близнец Гайомарт. Прошлое исчезает. Вина покинула его только вчера и теперь ждет его впереди, она — его единственное будущее. Качай меня, все глубже погружаясь в сон, обращается Ормус Кама к Судьбе. Укачай меня, как дитя, в объятиях музыки. Тряси меня, словно погремушку; тряси меня, но не сломай; и кати меня, кати, кати — будто гром, будто камень.
Когда они пролетают над — что там внизу: Босфор? Золотой Рог? или это одно и то же? — Стамбулом, Византией, чем бы то ни было, то, одуревший от перелета, оторванный от равнодушной земли, он чувствует некое сопротивление воздуха. Что-то сдерживает поступательное движение лайнера. Как будто поперек неба натянута прозрачная мембрана, эктоплазменный барьер. Стена. А там, на вершинах облачных столбов, — не вооруженные ли молниями призрачные пограничники, готовые открыть огонь? Но выбора нет, это единственный путь на Запад, так что вперед, неси этих отбившихся от матери жеребят вперед. Но она пружинит, эта невидимая завеса, она толкает и толкает самолет назад — бо-инг! бо-инг! — и наконец «Мэйфлауэр» прорвался сквозь нее! Он прорвался! Солнечные лучи, отражаясь от крыла самолета, слепят, заставляя глаза слезиться. И когда он пересекает эту невидимую границу, то в какой-то миг, пораженный ужасом, видит в месте разрыва чудеса — видения, которые не описать словами, тайны основ бытия, подобные элевсинским мистериям [137], ослепительные, невероятные. Он чувствует, что каждую косточку его тела облучает нечто, исходящее из небесной прорехи, что он мутирует на уровне клетки, гена, частицы. Что из самолета он выйдет другим — не тем, или не вполне тем, кем вошел в него. Он пересек временную зону, перешел из вечного прошлого детства и юности в неизменное «теперь» взрослой жизни: настоящее время присутствия, которое станет разновидностью претерита — прошлым отсутствия, когда он умрет.
Мгновенное видение застает его врасплох и лишает самообладания. Через несколько секунд небеса смыкаются; остаются только колонны облаков, след самолета, анахронистичный силуэт луны и бесконечность со всех сторон. Он чувствует, что у него дрожат пальцы; биохимические колебания пронзают его тело, как бывает, когда тебе дают пощечину, унижают твое достоинство или просто какой-нибудь пьяный наклоняется близко к твоему лицу и обзывает тебя задницей, — так бывает, когда ты оскорблен. Ему не нужно этого избранничества; он предпочел бы, чтоб мир оставался реальным: тем, что есть, и не более, но он знает за собой это свойство — ускользать за грань вещей. И теперь, когда он поднялся в воздух, чудесное захватило его, хлынув через расколотое небо, и он приобщился его тайн. Солнечный свет окутывает его, как мантия. «Оставь меня, — просит он. — Я просто хочу петь свои песни». Его правая рука, пальцы которой еще дрожат, касается левой руки матери и сжимает ее.
Спента потрясена неожиданными словами Ормуса, которые не может не отнести на свой счет, и сбита с толку противоречащим им пожатием. Физические проявления привязанности нечасты и нехарактерны для Спенты и Ормуса. Она чувствует головокружение и краснеет, как молоденькая девушка. Она поворачивается, чтобы взглянуть на сына, и сразу в животе у нее что-то обрывается, как будто самолет упал в воздушную яму глубиной в несколько тысяч футов. Лучи солнца освещают Ормуса, но она чувствует присутствие и другого света — исходящего от него сияния той же природы. Спента, б о льшую часть своей жизни проводящая в обществе ангелов, как будто впервые видит своего сына. И это его она хотела отговорить ехать с нею в Англию; он — последняя плоть от плоти ее, а она готова была порвать их кровные узы. Ее охватывает раскаяние. Боже мой, думает она, мой сын уже не просто мужчина, он почти что юный бог, и в этом нет моей заслуги. Неумело накрывая другой рукой его руку, она спрашивает:
— О чем ты думаешь, Орми? Я могу что-нибудь для тебя сделать?
Он качает головой с отсутствующим видом, но она настаивает, движимая нахлынувшим чувством вины:
— Ну хоть что-нибудь, я ведь могу тебе чем-нибудь помочь.
Словно очнувшись от сна, он говорит:
— Мама, ты должна меня отпустить.
Оставь меня.Значит, это все-таки было прощание, думает она, и глаза у нее вдруг наполняются слезами.
— Что ты говоришь, Орми, разве я не была тебе…
Она не может закончить фразу, потому что уже знает ответ: нет. Хорошей матерью? Нет, нет.
Охваченная стыдом, она отворачивается. Она сидит между сыновьями. Ардавираф Кама застыл в своем кресле у иллюминатора — он покоен, безмолвен, на лице — отрешенная улыбка. Блаженная гримаса идиота. Мы сейчас переходим воздушный мост, понимает Спента. Мы тоже держим путь из одного мира в другой; в прежнем мы уже умерли, в новом еще не родились, и эта воздушная парабола — наш мост Чинват. С той минуты, как мы поднялись на борт самолета, нам остается только двигаться вперед путем нашей души, чтобы познать, что есть лучшего и худшего в человеческой природе. Нашей собственной природе.
Она решительно поворачивается к Ормусу и продолжает уговаривать его: возьми хотя бы немного денег.
Он соглашается принять пятьсот фунтов. Пятьсот фунтов — большие деньги, на них можно скромно жить полгода, а то и больше. Он берет их, потому что знает, что дарителем здесь выступает он. Предметом этой сделки является ее, а не его свобода. Он уже свободен. А теперь она покупает у него свою свободу, и он позволяет ей это сделать. Цена более чем справедливая.
Он прошел сквозь мембрану. Теперь для него начинается новая жизнь.
Европа расстилается под ним волшебным ковром и нежданно-негаданно дарит ему Клеопатру. Рядом с ним вдруг оказывается девушка-индианка; она сидит на корточках в проходе, рядом с его креслом. Ее длинные распущенные волосы падают на длинную рубашку и черные леггинсы — униформу эстетствующих битников метрополии. Она обращается к нему доверительно, страстно. Это я, милый, говорит она, ты не ожидал меня увидеть? Он признается, что да, действительно, он малость сбит с толку. Не дразни меня, восклицает она, состроив капризную гримаску. Ты не был таким сдержанным в гостиничном номере, когда играл моим умащенным и благоуханным телом и наши громкие стоны тонули в шуме морских волн в час прилива, освещенных лунным сиянием. Ты обрушивался на меня, словно прибой. Ты говорил, что я самая красивая девушка на свете, на вершине страсти ты поклялся, что я твоя единственная, et cetera [138], что же ты удивляешься, что я здесь, лечу тем же рейсом, как мы договорились, и будем жить счастливо в старом добром городе Лондоне, et cetera, et cetera, et cetera.
