Обвинение в поджоге виллы «Фракия» не было предъявлено никому. Герои-сыщики Сохраб и Рустам пришли к выводу, что «преступное вторжение» должно быть «снято с повестки дня», и закрыли дело. Во множестве бомбейских домов была старая и ненадежная электропроводка, и предположение, что причиной пожара стало короткое замыкание, выглядело, в конечном счете, весьма правдоподобно.
Особенно в свете того влияния, что продолжало изливаться с самых вершин, пока все возможные подозреваемые не были, по словам помощника Пилу — Сисодия, «опс-опс-абсолютно рееб-рееб-реабилитированы».
Потеря ориентиров — это потеря Востока. Спросите любого навигатора: восток — это то, по чему вы ориентируетесь в море. Стоит потерять восток, и вы теряете свои позиции, уверенность, знание того, что есть и что еще возможно, а быть может, и жизнь. Где была эта звезда, на которую вы шли до волнореза? Правильно. Восток, orient, — это ориентир. Такова официальная версия. Так говорит нам язык, а с языком не поспоришь.
Но все-таки допустим. Допустим, что все это — ориентация, уверенность в себе и так далее, — что все это обман. Что дом, родня и все такое — просто всеохватное, прямо-таки глобальное, многовековое промывание мозгов. Представьте, что ваша настоящая жизнь начинается только тогда, когда вы осмеливаетесь со всем этим порвать. Когда у вас кружится голова от свободы, — вы сбежали со своего корабля, перерезали канат, выскользнули из своих кандалов, ударились в бега, ушли в самоволку, сделали ноги — назовите как хотите; что только тогда вы обретаете свободу действий! Такую жизнь, где никто не говорит как, когда и зачем вам жить. Где никто не приказывает вам идти вперед и умереть во имя него или во имя Божье; не приходит за вами, потому что вы нарушили какое-то правило или потому что вы один из тех, кому, по причинам, которые, к сожалению, вам не могут сообщить, это не разрешено. Представьте, что вам предстоит пройти через ощущение потерянности, через хаос и то, что за ним; вы должны принять одиночество, панический страх от потери места швартовки, тошнотворный ужас от вращающегося, как подброшенная в воздух монета, горизонта.
Вы на это не пойдете. Большинство из вас на это не пойдет. Мировая прачечная отлично справляется с промывкой мозгов: не прыгай с этой скалы, не открывай эту дверь, не попади в этот водопад, не рискуй, не заходи дальше этой черты, не выводи меня из себя, слышишь, я говорю — не заводи меня; ты все-таки это делаешь, ты меня достал. Всё, тебе конец, у тебя нет времени даже помолиться, тебя нет, ты уже в прошлом, ты меньше чем ничто, ты для меня покойник, покойник для всей твоей семьи, твоей нации, расы, всего, что ты должен любить больше жизни, боготворить, чему ты должен повиноваться, как собака своему хозяину, — слышишь, что говорю, а впрочем, тебя уже нет, ну и хрен с тобой.
И все же представьте, что вы это сделали. Сделали шаг за край земли, шагнули в роковой водопад, и вот она — волшебная долина в конце вселенной, благословенное царство воздуха. Звучит великая музыка. Вы дышите ею, теперь это ваша стихия. Оказывается, это лучше, чем дышать «принадлежностью».
Вина была первой из нас, кто это сделал. Ормус прыгнул вторым, а я, как всегда, в последнюю очередь. И мы можем спорить всю ночь о том, почему мы прыгнули, кто нас подтолкнул, но вы не можете отрицать, что мы это сделали. Мы были тремя королями Утраченного Востока.
И я один уцелел, чтобы рассказать эту историю.
Мы, семья Мерчантов, переселились в тот же дом на Аполло-бандер, где жили Кама. Мать и отец — в двух съемных квартирах, и я между ними, как попрыгунчик, рос, постигая азы независимости, по-прежнему пряча свои карты. В то время Ормус Кама и я были близки как никогда до или после. Нас сблизила общая потеря. Думаю, каждый из нас прощал другому тоску по Вине, потому что она не досталась ни одному. Не было дня, чтобы мы оба не думали о ней, и нас мучили одни и те же вопросы. Почему она покинула нас? Разве она не была наша, разве мы не любили ее? Ормус, как всегда, имел на нее больше прав. Он выиграл ее в карты, он заслужил ее годами самоотверженного ожидания. И теперь она удалилась в необъятный подземный мир, состоящий из вещей, мест и людей, нам неизвестных. «Я найду ее, — не раз клялся мне Ормус. — Неважно, как далеко мне придется забраться — хоть на край света, Рай. И даже дальше». Всё так, думал я, но что, если ты ей больше не нужен? Что, если ты был всего лишь ее индийским увлечением юности, кусочком экзотики, щепоткой карри? Что, если ты уже в прошлом и в конце долгого пути, когда ты найдешь ее, в пентхаусе или в трейлере, она захлопнет дверь перед твоим носом?
Был ли Ормус готов погрузиться даже в это инферно, этот подземный мир сомнения? Я не спрашивал его об этом; я был слишком молод, и мне потребовалось много времени, чтобы понять, что адское пламя неуверенности в себе уже пожирало его.
В те времена нелегко было путешествовать, имея в кармане только индийский паспорт. Какой-нибудь бюрократ аккуратно вписывал в него несколько стран, которые вам дозволено было посетить, — главным образом таких, куда никому в голову бы не пришло отправиться. Все остальные — конечно же, самые привлекательные — страны были досягаемы только при наличии специального разрешения, и тогда другой бюрократ таким же аккуратным почерком добавлял их к уже имеющемуся списку. А после этого возникала проблема с иностранной валютой. Проблема заключалась в том, что ее не было. В стране дефицита долларов, фунтов стерлингов и другой конвертируемой валюты ее неоткуда было взять, а путешествовать без валюты нельзя. Если же вы все-таки покупали на черном рынке по грабительскому курсу некоторую сумму в валюте, у вас могли потребовать объяснения, как она попала к вам в руки, что еще больше увеличивало ее стоимость, потому что приходилось покупать молчание.
Этот мой ностальгический экскурс в экономику должен объяснить, почему Ормус не кинулся на поиски своей великой любви первым же самолетом. К Дарию Ксерксу Каме — больше уже не сэру, — по большей части нетрезвому, после того как его с позором отвергла Англия в целом и Уильям Месволд в частности, обращаться на предмет межконтинентального перелета было бесполезно. Миссис Спента Кама (потеря титула все еще причиняла ей жгучую боль) наотрез отказалась купить своему наименее любимому из сыновей даже самый дешевый билет со скидкой на самолет арабских авиалиний или дать ему минимальную сумму (сто) приобретенных из-под полы «черных» фунтов. «Эта девчонка не стоит и десяти пайсов, — отрезала она. — Посмотри наконец на красавицу Персис. Бедная девочка влюблена в тебя без памяти. Освободись от своих шор раз и навсегда».
Но шоры на глазах у Ормуса оставались всю жизнь. В последующие несколько лет у меня была прекрасная возможность наблюдать его характер вблизи, и под его блестящей, меняющейся внешностью, сбивающей с толку натурой хамелеона, которые вызывали у каждой девушки желание наколоть его на булавку, под его то скрытной, то открытой душой, то распахнутой настежь, то захлопнувшейся, как капкан, то зовущей, то отталкивающей, неизменно пульсировал один и тот же ритм. Вина, Вина. Он был рабом этого ритма до конца своих дней.
Хочу сразу же сказать: он не был верен ей отсутствующей, ее памяти. Он не бежал от общения и не зажигал ежедневно свечу в ее храме. Нет, господа. Вместо этого он искал ее в других женщинах, искал яростно и неутомимо, находя ее интонации в голосе одной красотки, копну ее волос — в разметанных локонах другой. Большинство женщин приносили ему лишь разочарование. В конце таких встреч он чувствовал, что даже обычная в этих ситуациях вежливость для него обременительна, и признавался в истинной причине своего влечения к ним, и иногда разочаровавшая его женщина была настолько щедра, что часами слушала, как он говорил о покинувшей его женщине-тени, пока не наступал рассвет и он не замолкал и не исчезал из ее жизни.
Было несколько таких, кто почти что смог удовлетворить его, потому что, при определенном освещении, если они помалкивали и принимали ту позу, которую он просил, или закрывали лицо кружевным платком либо маской, их ставшие анонимными тела напоминали ему ее тело — грудь, округлость бедра, изгиб шеи; тогда — о, тогда он мог целых пятнадцать или двадцать секунд обманывать себя, что она вернулась. Но они неминуемо поворачивались, обращались к нему со словами любви, выгибали обнаженную спину — освещение менялось, маска спадала, — и иллюзия была разрушена. После этого он сразу же вставал и уходил. Несмотря на его слезливые признания и рассеянную жестокость, молодые девушки, посещавшие его выступления (он начал петь как профессионал), продолжали искать этих более интимных и почти всегда ранящих свиданий.
