– Федя, что случилось? – спросила встревоженная жена. Едва за солдатом закрылась дверь, она вскочила с постели и теперь помогала мужу одеваться.

– Я думаю, ничего страшного: просто учебная тревога. Они здесь часто бывают – сама понимаешь, граница… Ну-ну, не плачь! Ложись спать и ничего не бойся, тут у нас, как за каменной стеной. Я скоро вернусь, родная!

Чибисов притянул к себе жену, и она прильнула к нему так крепко, что сквозь гимнастерку он еще раз ощутил ее молодое, истосковавшееся по любви и ласке тело. «Как не вовремя!» – с досадой подумал он о посыльном и, крепко поцеловав Лену в мокрые от слез губы, выскочил прочь.

Общежитие уже гудело под сапогами спешащих на выход офицеров. В коридоре сильно пахло кожей от новеньких портупей и ваксой.

– Так. Только не надо паниковать и жалеть себя, – сказала вслух Лена, тщетно борясь со вновь подступающими слезами. Звук собственного голоса несколько успокоил ее. На всякий случай она оделась и подошла к окну. Внизу метались чьи-то тени, слышались отрывочные слова команды, и от этого молодой женщине стало еще страшнее, еще тревожней.

Далеко-далеко за рекой на черном ночном небе, там где – она уже это знала от мужа, – была заграница, вдруг возникли, замигали крошечные огоньки. Вначале решив, что это от слез, Лена отерла рукой глаза, но огоньки не исчезли. Даже наоборот, стали медленно увеличиваться в размерах. Их было много, очень много…

– Федечка, мне очень страшно, Федечка!.. Услышь меня пожалуйста и приди… – завороженно глядя на огоньки, зашептала Лена.

Она прижалась лбом к стеклу и с ужасом почувствовала, как оно тоненько дрожит, словно сопротивляясь далекому, все нарастающему гулу…

Стрелка на часах немецкого артиллерийского офицера, нервно дернувшись, перешагнула цифру двенадцать и начала новый круг. Далекий, но грозный гул вдруг зародился за спиной немца и поплыл по направлению к границе. Странное, смешанное чувство восторга и ужаса охватило его, по спине побежали мурашки. Показалось, что это не часы, а собственное сердце отсчитывает время.

Лишь только игла секундной стрелки достигла двенадцати, а шпажка минутной накрыла цифру три, он резко опустил руку и, разинув рот, поспешил закрыть ладонями уши, ибо в тот же миг тишина лопнула, раскололась на куски, и ад разверзся на противоположном берегу Буга…

Когда начался пригород, старший посмотрел на часы. «Три пятнадцать…» – отметил он автоматически и внезапно услышал нарастающий свист. Пронзительный, леденящий душу…

Все произошло так быстро, что сидевшие в машине люди даже не успели испугаться. Страшный грохот сотряс землю, и «эмку» вдруг подбросило вверх. Перевернувшись в воздухе, машина упала на крышу, вся в брызгах разлетающегося стекла, и почти сразу же загорелась.

На счастье Крутицына, с одной стороны от удара распахнулась задняя дверь, и он, контуженный, но все-таки живой, успел выбраться наружу, нечеловеческим усилием вытолкнув впереди себя обмякшее тело сопровождающего. Намереваясь оттащить чекиста от горящей машины, он уже схватил его под руки и тут только заметил, что у парня нет половины черепа. Крутицын чертыхнулся и, отпустив тело, качнулся было в сторону кювета, как вдруг в бок ему уперлось пистолетное дуло.

– Что, гад, бежать задумал? – услышал он сквозь звон в ушах чей-то злой голос и медленно повернул голову. Рядом с ним стоял, пошатываясь, старший. Лицо его было залито кровью. – Вперед, гнида, и без глупостей! Пристрелю, как собаку, при попытке к побе…

Новый свист не дал ему договорить.

– Ложись! – заорал Крутицын, бросаясь на дорогу. В следующее мгновение она содрогнулась от взрыва, и комья земли вперемешку с кусками асфальта щедро осыпали счетовода с ног до головы. Сквозь грохот Крутицыну послышался крик, а потом он увидел перед собой подметки чекистских сапог. «Хорошие сапоги, новые: каблуки еще даже не сточены», – подумалось почему-то ему. Сапоги дернулись, загребли мысками по дороге и замерли.

А вокруг уже был сущий ад. Крутицын, прикрывая руками голову, боялся даже пошевелиться. Сколько это длилось по времени, он не знал – казалось, что целую вечность, – но когда обстрел кончился, стало уже светать. Чекист больше не шевелился и ногами не загребал. «Готов, наверное», – равнодушно подумал бывший поручик и привстал, прикидывая, в какую сторону лучше бежать.

Старший вдруг судорожно со свистом заглотнул воздух и застонал. «Живой все-таки, – удивился Крутицын. – Значит, придется тащить до больницы».

Еще не зная, зачем он это делает, хотя рассудок подсказывал бросить все и уходить, пока не поздно, Сергей Евграфович, предварительно подобрав и сунув в карман тужурки наган, подхватил раненого под мышки и потащил к обочине.

– Вот ведь ирония-то судьбы, товарищ чекист. Вы меня, значит, арестовали, а я вас сейчас еще тащить должен! Эх, молчите теперь? Молчите…

– Мама! – ясно и как-то по-детски отозвался вдруг тот. Из-под полуприкрытых век его выкатилась слезинка и побежала по черной от запекшейся крови щеке.

Послышался шум приближающейся машины. Призывно размахивая руками и крича «стой», Крутицын выскочил на дорогу и едва не попал под колеса несущегося на огромной скорости грузовика. Обдав счетовода тучами пыли и песка, он пронесся мимо в сторону области. Сергей Евграфович успел различить перекошенное, белое от ужаса лицо водителя, его совершенно безумные глаза. Бывший поручик очень хорошо помнил подобные лица у бегущих с поля боя солдат. Лишь удар рукояткой револьвера в зубы – так, чтобы во рту кровавая каша, а еще лучше – пуля в лоб кому-нибудь одному, – могли остановить паникеров.

«Так дело не пойдет, – решил Крутицын, отплевываясь от пыли, и рассеянно потрогал верхнюю губу, пытаясь подкрутить несуществующие усы. – Того и гляди чекист на дороге кончится». Он быстро опустил руку в карман и нащупал рукоятку нагана. Лицо Сергея Евграфовича в этот момент было полно решимости, а прежде кроткий взгляд васильковых глаз теперь отливал сталью, как когда-то давно, когда поручик, еще не подозревая о будущем уделе скромного счетовода, лихо сшибался с австрийцами, а потом и с красными конниками на фронтах Гражданской войны.

Так, с наганом в руке и сталью во взгляде, он вышел на середину дороги и стал ждать… Где-то в западной части города явно шел бой: оттуда, не смолкая ни на минуту, доносились взрывы и стрельба. Тянуло гарью. «Началось, – подумал Крутицын. – Прошляпили большевики нападение, дозаключались договоров о мире и сотрудничестве!» А ведь даже ему, скромному счетоводу, было ясно, что войны не миновать…

Долго ждать не пришлось. Из города, тщательно объезжая воронки, однако почти не сбавляя скорости, мчалась «полуторка». Колыхался и подрагивал на ухабах выгоревший на солнце тент. Крутицын широко расставил ноги и навел револьвер на приближающуюся машину. В этот момент ему почему-то вспомнилась психическая атака под Харьковом…

При полном параде, с расчехленными знаменами они шли тогда под барабанную дробь на ощетинившиеся штыками окопы красных, и поручик опытным взглядом отмечал пулеметные точки, из которых их вот-вот должны были окатить смертоносным огнем. А они все шли, четко держа строй, торжественно, как на параде. Небо, помнится, было ослепительно синим, и страшно хотелось жить. Красные не выдержали тогда, побежали…

Скрип тормозов вернул Крутицына к действительности. Помятый радиатор «полуторки» замер метрах в трех от него. Над рулем белело испуганное лицо водителя. «Наверняка думает, что сейчас его будут кончать». Крутицын дернул пистолетом в сторону: молодой парень послушно выскочил из машины и поднял руки.

– Товарищ, не бойтесь, – быстро заговорил Сергей Евграфович, налегая на «щ». – Нужна ваша помощь… Тут около дороги раненый, надо бы в больницу.

Взгляд его в этот момент был опять мягок и приязнен.

– Вы с ума сошли! – почти кричал, брызгая слюной водитель. – Там сейчас такое творится! И вообще я по срочному делу. Не могу я!