— К чему это ты? — спросил Горелов, улыбаясь ее веселым глазам.

— А к тому, — отвечала Вера, — что и я как такой купец. У нас, бедных девушек, товар — девичья честь, а у иных из нас и более редкий товар — красота. Пожалуй, иногда и неплохо товар уничтожить, чтобы цена ему была выше.

Засмеялась и смотрела на Горелова упоенно-дерзкими глазами. Горелов взволнованно заговорил:

— Твой товар и так дорог. Все за него отдам, ничего не жаль.

— Как в песне поется? — смеючись, сказала Вера.

И пропела:

А потом дразнящим голосом:

— Так ведь то разбойничья песня, Стенькина, не купеческая. Про нашего брата поется.

Горелов говорил:

— Ты пойми, красавица, — для чего мы на свете живем? Для счастья, для радости. Милее радости, счастья ничего нет на свете.

Он говорил это так убежденно и наивно, точно первый раз в жизни изведал это простое влечение к простой радости. Вера низко опустила голову и сказала:

— Счастье — радость! Есть еще счастье — крест! Взвалишь на плечи да и не знаешь, донесешь ли. А донести надо, нельзя бросить. И не знаешь, Христов это крест или беспятый озорничает. Голова закружится от такого счастья.

Горелов кричал:

— Ты головы-то не вешай. Пей, красавица, пей!

И торопливо, проливая золотое вино на белый снег скатерти, долил ее бокал, пока усталая пена, слабо шипя, не сравнялась с краями.

— Иван Андреевич, — вдруг сказала Вера, — а ведь у вас жена есть.

— Я ей дам развод, — сказал Горелов. — Я ее не стою. Она — хорошая, славная, добрая. Я весь век ее обманывал. Легкое у меня сердце, изменчивое. Люблю красавиц и теперь, как в молодости.

Вера нахмурила тяжелые брови. Сказала:

— Других бросали и меня бросите.

— Ну что ж, что бросал! — отвечал Горелов. — На меня ни одна пожаловаться не может, ни одну не обидел.

— Бросили, вот и обида, деньгами не искупишь, — возразила Вера.

— Ты у меня будешь последняя, — сказал Горелов.

Сказал и задумался, словно завороженный печалью своих же слов. С минуту посидели молча. Потом Вера заговорила с непривычною для нее медлительностью:

— Иван Андреевич, на днях вы мне дали золотую монету. Думаете, я ее сберегла? Нет. Она теперь там лежит, на дне Волги.

Вера повела головою и рукою в ту сторону, где слышалось далекое пыхтение буксирного парохода. Горелов посмотрел на нее внимательно. Удивление мелькнуло на его лице и тотчас же сменилось выражением спокойного понимания. Он сказал:

— Да, ты — царица. Что тебе эта монетка! Я тебе все отдам.

Вера усмехнулась. Сказала:

— У вас есть дети.

Горелов ударил кулаком по столу. Гневно крикнул:

— Николай от меня копейки не получит! Я его знать не знаю, и мне до него дела нет.

— Как же сыну-то родному ничего не дать! — с легкою усмешкою сказала Вера.

Горелов гневно говорил:

— Он у матери денег вымогал на пьянство, на непотребство, — ну да не в этом мне его винить, а вот что гнусно: мать ему денег не дала, так он ко мне пришел, на родную мать донес, так о родной матери говорил, как самый последний человек, самый пропащий про мать свою запнется сказать. Мерзок он мне! Не хочу о нем думать, ему свое добро оставлять. Пусть сам себе добывает деньги, как знает.

— А Милочка? — с тою же усмешечкою спросила Вера.

Весь гнев сник с души и с лица Горелова. Его глаза стали веселые, и улыбка ласкова. Он погладил Веру по руке и сказал разнеженным, умиленным голосом:

— Что Милочку вспомнила, спасибо. А только Милочке денег не надо. Она все раздаст. Я ей пожизненную ренту оставлю, чтобы жила — не нуждалась, а раздать денег не могла бы. И Любови Николаевне тоже. Умру, — все твое будет. Только теперь полюби меня.

Вера покачала головою. Промолвила со странным, несколько диким воодушевлением, — как бы отголосок того волнения, там, в лодке, с ним:

— Я бы вам эти слова сказать должна! Вы меня полюбите, вы мне поверьте, вы сделайте все, что я захочу!

— Я с тобой не торгуюсь, Вера, — гордо, страстно и наивно отвечал Горелов. — Бери что хочешь. Хочешь, сейчас тебе чек напишу на миллион?

— Мне ничего не надо, — сказала Вера. — Ни копейки не надобно. Но вы все-таки все должны отдать. Не мне, вашим рабочим. На них подпишите завещание, тогда со мною что хотите делайте.

Она сказала это спокойно, почти холодно. Но Горелов зажегся радостью и восторгом. Бросился к ней.

Она отстранила его суровым взором и движением руки. Встала с места. Сказала:

— Я полюблю вас за эту щедрость. А теперь что вы от меня можете хотеть? Ведь мы с вами и не знаем друг друга. Сделаемте вместе хоть какое-нибудь дело. Это будет доброе дело, если вы так напишете завещание, что ваши фабрики, дома, деньги, все перейдет к вашим рабочим. Сделайте это как можете скорее и потом завещание отдайте мне. А для жены и для Милочки оставьте пожизненные пенсии, чтобы рабочие им выплачивали.

Замолчала и смотрела на Горелова. Он взял свой бокал, допил вино. Спросил:

— А ты? А тебе?

Вера усмехнулась. Сказала:

— Мне ничего не надобно. Я ничего не возьму. Только лист бумаги, — больше ничего.

— Ну и девка! — бормотал Горелов. — Приказывай, и больше никаких. Однако товарищи тебя обжулят.

— Это — их дело, — спокойно возразила Вера.

— Им пальца в рот не клади, — говорил Горелов. — Да и как ни верти, что на твою долю останется? Сущие пустяки.

— Это — мое дело, — так же спокойно возразила Вера. — Да и не так уж мало.

— Будто не мало? — спросил Горелов. — Уж не сосчитала ли сколько? Как, копейками счет вести надобно или сразу миллионами?

Вера обвела глазами уют и роскошь здешнего покоя и сказала:

— Вся прибавочная стоимость нам останется.

Горелов захохотал.

— Нет, красавица, — весело закричал он, — прибавочную стоимость только настоящий хозяин взять умеет. У товарищей она дымом по ветру развеется. Развалят дело твои товарищи. Но ты не сомневайся, — сделаю, как хочешь.

Горелов потянулся с бутылкою, налил Вере вина, но Вера отодвинула бокал, решительно поднялась из-за стола и сказала:

— Ну, я пойду. До свиданья, Иван Андреевич. За угощенье спасибо, за ласковую встречу — втрое.

Протянула Горелову руку; улыбнулась так ласково, точно солнце взошло, спросила:

— Когда за бумагой-то приходить?

Горелов побагровел, задрожал, вскрикнул отчаянно и наивно:

— А сегодня-то разве так и уйдешь? Хоть бы раз поцеловала, чтобы мне крепче помнить.

Вера покачала головою.

— В тот раз, — сказала она. — Теперь домой надо. Вернуться, пока мама не проснулась. Она думает, что я с женихом по Волге покататься ушла. А я вон куда залетела, — в высокие хоромы. Когда прийти?

Горелов мрачно смотрел на нее. Да уж видно, она не уступит. Что раз сказала, на том и стоит. Он сказал:

— Будь по-твоему, Вера. Вот в городе у нотариуса побываю. Потороплю, как можно. Когда будет готово, скажу через Шубникова. Или нет, что его лишний раз путать.

— Да, лучше без господина инженера, — сказала Вера. — Вы так мне знак подайте.

— Хорошо, — отвечал Горелов. — Вот мы как сделаем. Пока завещание не будет готово, я на фабрику и не загляну. А тогда приеду на фабрику, пройду по всем отделениям, — в ту ночь ты сюда и приходи.

Вера молча наклонила голову и пошла к выходу. Горелов шел за нею; непривычная для него робость сковывала его, и он ждал, что вот она повернется к нему, засмеется и поцелует его. Он смотрел на нее жадными глазами. На пороге она приостановилась, посмотрела на него. Он вздрогнул, и глаза его призакрылись, словно их ослепил солнечный свет. Стройная и высокая, она стояла, как царица, переодетая, развенчанная, забывшая сама свое помазание, но не забывшая каждым своим движением опрокидывать чахлую мечту о равенстве людей. Горелов перед нею казался неуклюжим толстяком, настоящим плебеем. Она опять пожала его руку сильною, теплою рукою и сказала: