Вера прошла мостик, оглянула столбы. Канаты были пропущены через блоки, укрепленные под массивными воротцами из железа на верхах столбов. На концах канатов висели тяжелые железные противовесы. Вера потянула канаты обеими руками, — мостик легко приподнялся. Она рассмеялась.

— Так, так, так, — сказала она вслух, себе самой.

И дотянула мостик до столбов. Противовесы опустились в железные гнезда в земле. Тогда Вера увидела железные болтики и задвинула ими противовесы. Прочно!

На песочных дорожках, на густо разросшихся кустах лежал ровный, ясный, неяркий и все же волнующий и тревожащий свет полной луны. Он был такой настойчивый, чуткий и внимательный, как будто это кто-то странный и чужой непомерно ясными глазами неотступно смотрел на землю. И, когда Вера пошла прямо вперед по аллейке, в конце которой виднелось строение, ей было жутко, точно из-за каждого куста глядели таящиеся и со всех ветвей тянулись незримые.

С невысокой лестницы в четыре ступеньки сошел навстречу Вере Горелов. Лицо его было бледно и взволнованно. Зоркая Вера увидела на его лбу мелкие капли пота. Горелов громким полушепотом спросил:

— Это — ты, Вера?

Вера отвечала громко и звучно, совсем не тая от ночи своего голоса:

— Крепко огородились, а я все-таки пришла.

Горелов заговорил торопливо:

— Ну иди, иди в дом, да потише говори, ночью голос далеко слышно. Ты калиткой стукнула, я услышал.

Вера молча усмехнулась и вслед за Гореловым вошла в дом. Занавесы были опущены, и брошенный голубыми раковинами отражателей вверх свет нескольких электрических лампочек в люстре, освещавшей комнату направо от проходной, куда они вошли, был не виден наружу. На столе, накрытом белою скатертью, стояло серебряное ведерко с погруженною в лед бутылкою, расставлены были хрустальные вазы, серебряные блюда и судочки с фруктами, тонкими снедями и острыми приправами, стопочками тарелки разной величины, два широкие, на длинных ножках, бокала и лежали серебряные ножи, вилки, ложки. По обе стороны ведерка со льдом стояли два высокие кувшина с белыми розами. Розы стояли и на камине перед зеркалом, — два кувшина, — и на столике в углу, — еще один.

Горелов усадил Веру на диван у стола, сам сел в кресло. Смотрел на Веру и не знал, что сказать. Волновался, как неопытный юноша. Потеребил длинный темно-лиловый галстук; вытащил из кармана часы, но забыл посмотреть на них; зачем-то заглянул под стол. Потом вдруг сорвался с места и принялся угощать Веру.

Она почувствовала, что ей хочется есть. Если бы сейчас домой попала, разыскала бы чего ни есть в прикрытой русской печи, — щи, еще теплые, — или в столе на кухне, — хоть хлеба кусок, — или в погребе, — молока. Теперь ей было приятно есть совсем не похожее на щи, гречневую кашу, пирог с ливером, студень из телячьих ножек, селедку, простые домашние снеди, а все то вкусное и разнообразное, что подкладывал ей Горелов, то и дело меняя для нее тарелки. Может быть, и потому, что еда отодвигала другое, главное, для чего она пришла сюда и что было совсем не то, зачем пришел сюда Горелов.

Но ведь Горелов вправе думать о ней, как хочет. Ведь она таки пришла к нему и этим дала ему повод приписывать ей те свойства, которых в ней не было, но которые ему сподручны. Как знать, может быть, и в самом деле вместе с соками господских кушаний войдут в нее тонкие отравы, которые делают одних людей забавою для других. Горелов это знает и подходит к ней смело и просто: забавляй, мол, и вся недолга. С барышнею своего круга он был бы гораздо осторожнее. Другой был бы подход.

Эти мысли были неприятны Вере. Будили в ней злость, взращенную трудною жизнью, разожженную разговорами и книжками. Вера сказала почти резко:

— Вкусно все. Сразу видать, дорогое. Мы такого и не видывали. Как и назвать, не знаем. Поделились люди по-братски: одни много работают, другие вкусно едят.

Верин голос звучал слишком громко для небольшой комнаты. Она почувствовала это и кончила тише:

— То-то вот и сказано: люди братья.

И почему-то припомнила при этом девочку, дочь Разина, ее милую и наставительную речь.

Горелов отвечал беззаботным голосом:

— На всех не хватит, Верочка. Да не всякому и по носу. Ты — красавица. Захочешь, богато будешь жить, красиво одеваться, вкусно есть, сладко пить.

— Только о том и думать! — пренебрежительно сказала Вера.

Темно-синие обои, глубокие синие тона драпировок и голубовато отраженный от потолка рассеянный свет успокоительно действовали. Вино, холодное и сладкое, навлекало тоже спокойные, дремотные настроения. Вера подумала: «Так вот и приманиваются дуры!» Другие, не она. В ней над успокоенностью, навеваемою темностью обстановки, все время возносилось раздражение. Будоражились нервы сплетением тревожащих запахов, — тонкий дым дорогой сигары, испарения пряных, изысканных яств, дыхание белых роз в высоких узких кувшинах, — все это беспокоило, злило Веру. Волновало и то, что все это, что должно быть во власти человека, это, купленное на деньги, так на нее действует, как будто имеет власть над ее душою. Она казалась себе уже зараженною, заболевающею. Захотелось сбросить с себя поскорее власть этого злого очарования. Для нее в той игре, которую она здесь затеяла, не могло быть отдыха и передышки.

Остро и внимательно посмотрела Вера на Горелова и спросила:

— Зачем вы меня позвали? Вы хозяин, я — работница, вы университет прошли, я — двуклассную школу кончила. Что нам с вами?

Горелов говорил разнеженным голосом:

— Уж больно ты хороша! Как увидел я тебя тогда в лесу, мила ты мне стала, не могу сказать до чего.

— Вы меня совсем не знаете, — говорила Вера, — раз увидели, влюбились. Поиграете мною и бросите. А у меня жених есть.

— Жених — не муж, — отвечал Горелов. — Сегодня милый-хороший, завтра прощайте — до свиданья, — очень даже просто.

Вера засмеялась. Сказала:

— Ну вот я пришла. Любопытно было знать, что-то вы мне говорить будете. Как богатые господа про любовь объясняют, — занятно слышать. Поди, и жить без меня не можете? Только и радости в жизни, что я?

— Не смейся, Вера! — крикнул Горелов. — Ты сама сюда пришла, а теперь мы здесь с тобою одни.

Почувствовал, что сказал лишнее. Не знал, как поправить. Держал себя за галстук и натянуто улыбался. Прошла медлительная минута молчания. Вера спросила очень тихо:

— Не боитесь?

И отвела взор в сторону, точно спрятала от Горелова слишком мрачный огонь глаз. Горелов спросил:

— Чего мне бояться?

И захохотал. После тяжелых волнений последних дней теперь ему стало легко и приятно. Вначале, когда он только что увидел Веру, от волнения стало трудно дышать и сильно кололо сердце. Теперь спокойная близость Веры обратила его волнение в глубокую радость, а холодное вино разлилось веселостью по всему телу и делало ровною и сильною слегка ускоренную работу сердца.

Выждав, когда Горелов перестал хохотать, Вера тихо сказала:

— Может быть, я нож принесла.

Горелов беззаботно и весело спросил:

— Ой ли? зарезать меня хочешь?

— Не вас, себя, может быть, зарежу, — все так же тихо говорила Вера. — Враг всегда готов завладеть душою, близко стоит, змеиные речи шепчет, — долго ли до греха? Бога, скажете, вспомнить надо? Так ведь я — заклинательница змей. А когда со змеем переведаться захочешь, так «Отче наш» читать не приходится. Не одолеешь змея, сунет нож в руку, всадишь себе в сердце.

Горелов нахмурился и с удивлением смотрел на нее. Вести печальные разговоры, — разве он затем сюда пришел? Он сказал:

— Я тебе ничего худого не сделаю, зачем тебе резаться? Меня полюбишь, на всю жизнь счастлива будешь.

Вера засмеялась и смотрела на Горелова вдруг засверкавшими глазами.

— Слышала я от кого-то, что в старые годы такие купцы были, — навезут им из Индии слишком много рису, или корицы, или кофе, так они половину товара, а то и больше возьмут да и сожгут, чтобы цена не упала. Вот так купцы были! Сами свой товар жгли, только бы его по дешевым ценам не пустить в продажу, — а то, пожалуй, и беднота привыкнет к заморским сладостям, потом из-за дорогого кофе шуметь станет.