— Чудесно, Мика. Он мне очень нравится.

— Спасибо, Сафо! — Мика так и засияла от счастья. Но в лице ее я увидела странный, опустошенный взгляд, как будто она только что перенесла тяжкий недуг.

Фаний, глубокомысленно изучая меня, сказал:

— Иные портреты — из числа лучших — врастают в душу…

Пальцы мои переплелись и сцепились — только тут я вспомнила, зачем я в действительности сюда приехала. Я протянула ему свиток со стихами:

— Они в вашу честь.

В этих словах заключен тайный смысл: я вызубрила их наизусть, но Фаний прервал меня на полуслове.

— Ничего, милая. Я сам заслужу честь. — Его густые брови насупились (он что, передразнивал меня?). — Ты забыла, какие у меня способности оценивать талант молодых? — Нет, он не издевается. В его глазах глубокая печаль — печаль человека, которому ведомо будущее и который не в силах изменить его,

— Что ж, — сказал он, — нам лучше вернуться в дом. Твой погонщик мулов слишком неугомонный, Сафо. Пусть подождет. Это ему даже полезно.

Он остановился у калитки, ведущей в сад, и окинул взглядом — как, наверное, всегда делал его дед — склоны холмов с наполовину сжатыми пшеничными полями, ломящимися от плодов фиговыми деревьями и длинными рядами виноградников, позади которых простиралось море, окрашенное закатом в малиновый цвет.

— Правда, все кажется таким постоянным? Таким неизменным?

Я кивнула в знак согласия.

— Ничто не постоянно, — сказал он. Его длинные тонкие пальцы играли яблоневой веткой; вдруг неожиданно он сломал ее. — Мы можем делать только то, что должны делать, зная, что этого может оказаться недостаточно. Ты понимаешь меня? — говорил он так, будто здесь никого, кроме нас, не было.

— Понимаю.

— Тогда пойми еще вот что. За все, что ты сделаешь стоящего, я буду тебе благодарен.

Он повернулся и зашагал от калитки по вьющейся среди благоуханных розовых кустов тропинке, где через каждые пять шагов стояли увитые розами беседки. Аттида по-прежнему восседала на плечах у папаши, и раз-другой ей приходилось наклонять голову, чтобы розы своими шипами не растрепали ей волосы или, хуже того, не исцарапали лицо. Мика подмигнула и потерла глаза кулачками; в глаза мне бросилась россыпь веснушек под каждой скулой.

— Так и знала, что этим кончится!

— А что случилось?

— Да голова разнылась. И так каждый раз.

— Когда ты пишешь картину?

— Нет. — Она копалась в мыслях, стараясь подобрать слова. — Всякий раз, когда я пишу правильно. Но это значит — как бы тебе это объяснить — что-то вроде опустошения, бессилия… Даже не так, Сафо — это причиняет боль, как ничто другое. — Она прервалась, зевнула, как если бы ей иначе никак было не прервать свою речь. — Я так устала, Сафо. Прости. Просто устала. — Она повернулась, точно во сне, и последовала за своим отцом по тенистой тропинке. Праксиноя и девчушка-ра-быня, несшие рисовальные принадлежности, вопрошающе поглядели на меня. Я кивнула, и они понесли все это хозяйство в дом.

Я же, помешкав, задержалась еще недолго у калитки. Мой взгляд упал на большую яблоню, раза в полтора выше, чем окружающие. Медленно движутся два сборщика фруктов с полными корзинами и стремянками на плечах. Проходя мимо, они кивнули мне и улыбнулись. И вдруг я вижу в догорающих лучах роскошное румяное яблоко, висящее в гуще темной листвы на самой высокой ветке.

«Ну эти не забыли бы, — подумала я, глядя на удаляющиеся широкие могучие спины. — Раз уж они не достали, значит, никому не суждено достать».

А не попробовать ли мне?.. При мысли об этом необъяснимое счастье переполнило мне душу. Вот и не пропали даром уроки шалунишки Андромеды! Сперва с опаской оглядываюсь. Все разбрелись, в ста шагах от меня ни единой души. Убедившись, что меня никто не видит, мигом расстегиваю застежку на плече и остаюсь голая, в чем мать родила: ведь если порву платье или испачкаю его древесным соком, мне от нее сильно достанется. Пробую сучок ногой на прочность. Ничего, выдержит, можно в путь! Теплая густая листва приятно щекочет мне нагие соски, впалый живот и тонкие бедра… Возьми это яблоко, Парис [64], отдай его той богине, которую назовешь Прекраснейшей! Недолго размышлял Парис и отдал яблоко Афродите… Вот оно, желанное, у меня в руке! Ощущаю ладошкой его мягкие бока, согретую солнцем кожицу. Да что это ты в самом деле размечталась, Сафо! На себя посмотри — тебе ли, чернявой дурнушке, мнить себя Прекраснейшей! Оставь-ка пустые мечтания, лучше съешь яблочко за милую душу! Не сходя с места, с наслаждением вонзаю зубы в сладкую мякоть. Плоды куда вкуснее, когда срываешь их сама — это мне известно с самых юных лет! Осторожно цепляясь за сучья, слезаю вниз и отряхиваю листья, кое-где прилипшие к телу. Надеваю успевшее согреться на солнце платье, застегиваюсь — и несусь по благоухающей розами тропинке к дому, только платье так и пляшет по ветру. Сердце мое колотилось от возбуждения, а почему — мне было не понять…

Питтак сказал, стуча по столу широченными, словно лопаты, пальцами, не глядя на меня:

— Знаю, Сафо, тебя за этот визит по головке не погладят.

— Давайте лучше не рассуждать об этом.

— Нам предстоит работать вместе. Мы ведь когда-то были друзьями. И, как я понимаю, мы по-прежнему друзья;,

Я никак не стала это комментировать.

— Милая моя, — терпеливо сказал Питтак, — рано или поздно тебе придется понять, что большинство мужчин во всем мире — дозволь, я тебе деликатно скажу об этом для твоей же пользы — поклоняются святилищам Афродиты и Диониса, а иногда и тем и другим. Ты — поэтесса и, насколько я слышал, сама почитательница Афродиты. Ты должна познать, что такое страсть.

— Но не таким же путем, — сказала я едва слышно, почти шепотом. — Простите, я не хочу об этом говорить.

Я с ужасом почувствовала во всей полноте его физическое присутствие — его огромный мясистый нос, гигантские глыбообразные плечи; в комнате стоял густой животный запах, точно у медведя в берлоге.

Словно догадавшись о моих чувствах, он встал и резким движением распахнул ставни; в комнату ворвался свежий утренний воздух. Он вздохнул и на миг застыл, опершись локтями о подоконник и глянув на расстилающуюся понизу гавань. В это время разгружался корабль, пришедший с зерном с Понта Эвксинского [65]— я видела еще по дороге сюда, как он становился на якорь. Слышу скрип лебедок и снастей, и вдруг — бумм!!! — кипа мешков рухнула на набережную под крики на нездешних наречиях. Порыв ветра внес в комнату свежий запах дегтя.

— Люблю этот дом, Сафо, — сказал Питтак, — Мне нравится жить здесь, в гуще событий. — Он сделал странное движение руками, будто изготовлял кувшин на гончарном круге. — Понимаешь? Я люблю спускаться в товарный склад, любоваться рядами запечатанных кип и амфор, свезенных со всего света. Люблю сухой запах мякины в лабазе у торговца пшеницей. Люблю запах фиг, оливок и соленой рыбы на базаре. Хорошо посидеть за чашей вина в гончарной слободке или в моряцкой таверне — послушать, о чем расскажут мореходы. Люблю смотреть, как работают среброкузнецы в своих лавках или как плетут канаты. А особенно жар огня в кузнице, когда под ударами молота на наковальне из простого куска железа возникает меч или плуг.

Он еще немного понаблюдал за кораблем в раздумье — мне показалось, что он почти забыл про меня. Наконец он изрек:

— Знаешь, в Троаде я научился многому. Важным вещам.

Он взял со стола небольшую жадеитовую фигурку — египетскую кошку, до блеска отполированную его ладонями, и, пока говорил, непрерывно вертел в руках. Только тут я увидела, и меня это удивило, что вся комната была полна вещей, одинаково приятных и для глаз, и на ощупь. Ну хотя бы вот этот красноватый круглый камень, подобранный на морском берегу, — Питтак прижимал им папирусы и пергаменты, когда писал, — или многочисленные амулеты, иные из которых изящно выточены из слоновой кости, или вот этот круглый зеленоватый фиал с серебряной пробкой.