Тут до Владимира окончательно дошел смысл телеграммы, и он присел на скамеечку, чтобы не упасть.
Прапорщик погранвойск с дурацкой фамилией Деревянко был вовсе не дурак. Конечно, сходу объяснить разницу между Данте и Дантесом он бы не взялся, ну и что? Очень оно нужно… Зато в решении серьезных житейских вопросов Владимир отличался чисто солдатской смекалкой и оперативной хваткой.
Например, когда он узнал, что заместитель начальника пограничной комендатуры старший лейтенант Ягода написал рапорт об увольнении, то сразу смекнул, что пора рвать когти. Рассуждения прапорщика были безупречно логичны, хотя о существовании такой академической дисциплины, как логика, он сроду не знал — и правильно, потому что армейская дисциплина все равно важнее. А рассудил Деревянко так: если известный карьерист и подхалим Ягода, у которого все разговоры только про новые чины да звездочки, увольняется из войск — значит, дело швах, ловить здесь больше нечего.
Чтобы убедиться окончательно, прапорщик применил изложенную теорему к себе. И все сошлось: во-первых, ждать обещанной должности в округе бесполезно — сейчас туда берут только туркмен; во-вторых, надеяться на перевод в Россию и автоматическое получение квартиры, как было раньше, теперь может только идиот; в-третьих, пацану в сентябре будет некуда идти в школу, поскольку в приграничном туркменском поселке русский язык уже успешно искоренен. А ведь дочке тоже через два года идти… Вывод? Надо следовать по стопам старшего лейтенанта Ягоды.
Но одно дело — принять решение, совсем другое — его реализовать. Хорошо Ягоде: у него пол Москвы родственников, и все при жилье — как-нибудь приютят. А бедному Деревянко ехать некуда. Родительский дом в уральской деревушке Муторна, где он рос, уже давно стоит заколоченный. Там в конце пятидесятых случился радиоактивный выброс в каком-то НИИ, о чем общественность, как тогда было принято, не проинформировали, и народ в округе, сам не зная от чего, год за годом стал потихоньку вымирать. И весь бы вымер, но подоспевшая гласность сделала факт заражения достоянием общественности. Выжившие бросились разъезжаться кто куда, а родителям Деревянко, опять-таки, ехать было некуда. Тут Владимиру пришло время идти в армию. Он отслужил два года на границе и остался на сверхсрочную, потому что возвращаться домой ему даже и в голову не пришло, тем более что в войсках предлагали сразу и работу, и жилье. Деревянко написал родителям, что скоро заберет их к себе, но не успел. Похороны прошли с интервалом в месяц — не пришлось даже возвращаться на службу, после чего Владимир заколотил старенький сруб и уехал навсегда. К тому времени он уже женился, обзавелся сыном и везти его на радиоактивную помойку не собирался. Добровольно поехать туда жить согласился бы только сумасшедший.
Но, с другой стороны, прапорщик понимал, что купить в России хоть какое-никакое жилье ему не под силу. Все, что он имел в активе — зарплату, эквивалентную ста двадцати долларам, казенную двухкомнатную квартиру в стареньком деревянном доме, жену с жидким «конским хвостиком» на черной аптечной резинке, да двоих детей, которым некуда идти в школу. То есть никаких реальных ценностей. Не продавать же жену в рабство. Да за нее много и не дадут… Шутка.
А ценности все-таки есть, только вот толку от них нет. Оружие и боеприпасы, оборудование и обмундирование на складах, которыми командовал Деревянко, стоили больших денег, но кому их продать? В Туркменистане, вступившем в «золотой век», народ так обнищал, что с него и взять-то нечего, кроме «ханки», как здесь называют опиум-сырец. Слушая по еще не закрытому «Маяку» сообщения о том, что прапорщики в России безнаказанно распродают все, чем богаты, — чуть ли не атомные бомбы и баллистические ракеты! — Деревянко завидовал им лютой завистью. Не надо никого искать, ничего никуда возить — покупатель сам прет… И платит хорошо. Не жизнь, а малина! Конечно, общественное мнение против: дескать, родину прапора продают, врагов вооружают. А куда деваться? Гражданским хорошо: они, кто успел участок застолбить, тоже родину по частям распродают — кто нефть, кто газ, кто лес, кто металлы и многое другое, что принадлежит якобы всему народу. И никто их не попрекает. Даже совсем наоборот. А прапорщикам что — жить не хочется?
Прибыли от мыслей Деревянко, безусловно реалистичных, не было никакой. Проблема оставалось неразрешимой. Но счастье всякого прапорщика в том, что он никогда не загадывает слишком далеко вперед.
Случилось так, что как раз в эти дни мучительных раздумий Деревянко и вызвали в приемную комендатуры. И теперь прапорщик, сидя на скамеечке, все еще боясь поверить своим глазам, снова и снова разворачивал телеграфный бланк и перечитывал в десятый раз: «ПРЕДЛАГАЕМ ЯВИТЬСЯ ОФОРМЛЕНИЯ НАСЛЕДОВАННОЙ ЖИЛПЛОЩАДИ». Вновь сворачивал листок и каким-то далеким краешком сознания соображал: у нее что, ни мужа, ни детей не было? Вроде были раньше…
А впрочем — ему-то какая разница? Может — померли, может — разбежались и сильно друг на друга обиделись. Главное, что Ставрополь — это цивилизация, это не вымершая деревня на Урале. Это именно та возможность начать новую жизнь, которая еще несколько дней назад казалась ему недостижимой.
Вернувшись домой, Владимир с удовольствием обозрел в зеркале знакомую худую физиономию с вострым носиком, слегка раздвоенным подбородком и зачесанным набок чубчиком невзрачного цвета упаковочного картона. Обозрел не с обычным пофигизмом, а с удовольствием, ибо теперь это было лицо квартировладельца.
— Валя! — позвал прапорщик.
— Чего тебе? — недовольно отозвалась супруга из кухни.
— Иди сюда! — радостно потребовал Владимир.
— Воды целый день не было, только что включили, — невпопад отозвалась Валентина, — дай хоть посуду спокойно помыть.
Тогда Деревянко не выдержал и протопал, не снимая сапог, на кухню. Там он торжествующе помахал телеграммой перед носом супруги, которая, не разглядев, отреагировала неадекватно:
— Счет что ли за телефон прислали?
— Какой телефон? — ликующе и слегка глумливо вскричал прапорщик. — Ты хоть погляди внимательно!
— Ой, — сказала Валя, поглядев. — Теперь на похороны ехать придется. Где деньги, Вов? У Сашки вон ботинок на зиму нету…
Александром звали сына Деревянко. Того, которому в школу идти некуда.
— Дура! — расстроился не на шутку Владимир.
В нескольких энергичных фразах он обрисовал жене возникшие перед ними перспективы, помогая себе при этом выразительными жестами вроде легкого постукивания кулаком по голове и покручивания указательным пальцем около виска. Через некоторое время в испуганных глазах жены стало проступать понимание.
Документы на выезд в Ставрополь прапорщику оформили быстро — тетина телеграмма сработала безотказно. Добираться пришлось кружными путями, поскольку почти все рейсы в сторону России, как железнодорожные, так и авиационные, были правительством независимого Туркменистана отменены — в рамках борьбы с колониальным прошлым. Поэтому на похороны Деревянко не успел (да и не особенно рвался), а приехав, сразу начал хлопотать над оформлением квартиры.
Впрочем, особых хлопот не потребовалось. В Ставрополе военнослужащему из далекой южной республики мигом объяснили, что никакая квартира ему не светит, потому что до хрена таких понаехало. Деревянко даже обозвали по запарке «черножопым», хотя ни к одному из южных народов он, видит Бог, никакого генетического отношения не имел. Потом, практически не дав открыть рта, ему в настоятельной форме порекомендовали возвращаться туда, откуда приехал, и не дергаться, если не хочет огрести по полной программе. Еще спросили, понял он или не понял, а если не понял — то ему объяснят по-другому.
Деревянко не понял. Он всего-то успел прямо с вокзала зайти к управдому (или как там они теперь называются) и представиться. Управдом, плюгавый мужчина с глазами заискивающими, но подлыми, и лысиной, прикрытой зачесанными от уха длинными сальными прядками, вежливо попросил его подождать минуточку в приемной, после чего взял телефон, набрал номер и сказал в трубку несколько слов, ключевым среди которых было: «Явился!». Потом управдом отключился, пригласил Владимира к себе и долго рассматривал его документы, заинтересованно расспрашивал об условиях нелегкой пограничной службы в туркменской глубинке, а потом со всей сердечностью предложил зайти завтра утром.
