– Ну, что на поприще частного сыска? – Вопрос был риторическим. Достаточно было взглянуть на мужа, чтобы понять его состояние. Завелся.

– Складывается любопытная комбинация. Так что отставкой можешь больше меня не стращать. Уйду в отставку – запишусь в частные детективы.

– Побойся Бога, любимый, когда это я стращала тебя отставкой? Бога о ней молю, как о манне небесной.

– Действительно. Перепутал. Это не ты, это другое начальство. Прости. Что читаешь?

– Коэльо. Теперь модно.

– И как?

– Говорю ж тебе – модно.

– И все?

– Все.

– Понятно. Тогда, может, окажешь услугу начинающему частному сыщику?

– Посидеть где-нибудь в засаде?

– Нет. Сменить модное чтиво на криминальное.

– Свойства личности?

– Вот именно.

– По протоколам – сложно.

– А у меня не протокол. Дневник.

– Это – лучше. Давай свое чтиво, Шерлок!

– Мне больше по душе – Эркюль.

– Хорошо, Эркюль. Ты пока можешь подремать.

– Оставьте ваши уловки, мадам! Посижу на кухне с другими материалами.

Других материалов на самом деле оказалось предостаточно.

Разложив бумаги на кухонном столе, подполковник Вишневский с головой ушел в работу.

– Кофе свари.

Негромкий, но требовательный голос жены грянул в кухонной тишине как гром небесный.

Вишневский вздрогнул, оторвался от бумаг и первым делом взглянул на часы.

Было уже половина пятого.

Дело, оказывается, близилось к утру.

– Ты что же, не спала, котенок?

– Уснешь, как же! – Лицо у Людмилы было усталым, но глаза поблескивали. – С вашим частным сыском.

– Я – мерзавец.

– Вне всякого сомнения. Ладно, негодяй, вари кофе и слушай.

Юрий Леонидович с готовностью ринулся к кухонной стойке.

Через секунду громко зажужжала кофемолка, в воздухе разлился острый пряный запах свежемолотого кофе.

– Внемли, Шерлок, а скорее уж Ватсон! И трепещи…

– Трепещу покорно.

– Так вот. Личность, писавшая это,как я полагаю, интровертна и иррациональна.

– Стоп, котенок. Я, безусловно, не только мерзавец, но и тупица, однако и за двадцать лет совместной жизни так и не сумел освоить ваш птичий язык. Кстати, ты никогда не задумывалась, почему это медики, как никто другой, высокомерно игнорируют внятные определения простых вещей? А изъясняются посредством труднопроизносимой абракадабры. Обычная тряска – у них, видите ли, тремор.

– Ты действительно непроходимый осел. Больному не всегда обязательно знать, что говорят о его хвори между собой врачи. Неужели не ясно?

– Но я не больной.

– Ты глупый. Ну, хорошо, я буду говорить проще, а ты, смотри, не прозевай кофе. Так вот, женщина, писавшая это, не страдает никаким психическим расстройством. Хотя определенные проблемы с психикой присутствуют. Но у кого их теперь нет? По природе своей она замкнута, скорее всего одинока, возможно – несчастна. Однако отнюдь не сломлена, хотя все предпосылки к тому явно имелись…

– Она была неизлечимо больна. Рак. Забыл, как по-вашему?

– CR. Ты говоришь: была – значит, ее уже нет?

– Нет. Убита.

– Вот как? Ну, это не по моей части. Впрочем, тревожных состояний я не заметила, с болезнью и неизбежным итогом, судя по всему, она смирилась. Обреченность, подавленность – это есть. Кстати, в записках о болезни ни слова. Хотя самочувствие местами описывает довольно подробно. Но это, кстати, только подтверждает мое предположение.

– Какое предположение?

– Как всегда норовишь забежать вперед паровоза? Не выйдет. Идем по порядку.

– Идем. – Он аккуратно разлил по чашкам густой дымящийся кофе.

– Кстати, о заболевании – не знаешь, случайно, как давно был поставлен диагноз, а вернее, как давно ей все стало известно?

– Случайно знаю. Три года назад. Думаю, ей все сказали сразу. Во-первых, на тот момент никого из близких у нее не осталось. А во-вторых, насколько мне известно, сейчас с этим не особо церемонятся.

– Смотря по ситуации. Хотя в нашем случае этот фактор все равно не имеет значения. Она не сломалась значительно раньше девяносто девятого, иными словами, некие глобальные, травмообразующие… Ох, прости, опять я на птичьем! Проще – трагические обстоятельства она пережила уже достаточно давно. Они-то, думаю, вполне могли сломать. Но не сломали, хотя привнесли значительные изменения – естественно, не в лучшую сторону. Замкнутость, отрешенность от мира, озлобленность, если хочешь, постепенно деформировали личность. Однако она держалась и, полагаю, могла держаться, балансируя в пограничном состоянии, еще довольно долго, потому что примерно в то же время в сознании возникла некая сверхидея, реализация которой представлялась больной в высшей степени важной. Со временем идея становится почти маниакальной, но в этом случае она получила еще более мощный стимул держаться…

– Что за идея?

– Понятия не имею. Конкретно на эту тему у нее – ни строчки.

– Погоди, но как же так? Человек заводит дневник, как правило, для того, чтобы выплеснуть сокровенное, то, что уже не умещается в душе.

– Верно. Но кто сказал – дневник?

– То есть?

– Я ведь акцентировала несколько раньше – специально для тебя, между прочим, – что не нашла в так называемом дневнике ни слова о болезни. Ты не отреагировал.

– Я отреагировал гораздо раньше. Когда ты вместо слова «дневник» произнесла « это». А дальше, когда речь зашла о болезни, задал тебе прямой вопрос. И услышал, что бегу впереди паровоза…

– Верно. Что ж, проблески сознания налицо. Это радует. Так вот, по моему глубокому убеждению, этот документ – записки, или назови его как угодно – писался как некое художественное произведение… иными словами, он адресован вовне.

– То есть она рассчитывала, что его прочтут?

– Рассчитывала, хотела, мечтала – не могу утверждать однозначно. Возможно, она писала это действительно как художественное произведение. Просто фантазировала.

– То есть страдала графоманией?

– Это вряд ли. Выдавала желаемое за действительное. Только не вслух, а на бумаге. Так будет точнее. Кстати, психологи иногда берут этот метод на вооружение. В рамках арт-терапии. Но часто больной сам подсознательно находит оптимальную форму психологической защиты. Подобные дневники-фальшивки нередко пишут девочки-подростки. Эти, правда, часто в расчете на то, что их фантазии станут известны и приняты за истину.

– Она не девочка.

– Но старая дева. Я не ошиблась?

– Похоже, да.

– Эти до смерти предаются девичьим грезам. Не все, разумеется. Самые романтические натуры.

– Скажи еще, что она была влюблена в Непомнящего! Он, насколько я знаю, в ее произведении – герой номер один.

– Вполне возможно.

– Да? Это мысль. Но ее надо как следует обдумать.

– Вот и думай. И кстати, мою версию ты можешь легко проверить.

– Каким образом?

– Экспертиза в состоянии определить время, когда сделаны записи?

– Легко.

– Так вот. Мне представляется, что большинство «дневниковых» записей, разнесенных, как полагается, по дням, написаны сразу. Единым, так сказать, массивом.

– То есть она садилась и, как настоящий писатель, шпарила текст, потом разбивала его на главы и подбирала даты.

– Вроде того. Не уверена, правда, что именно так работают настоящие писатели. Но то, что большие фрагменты текста, разбитые потом на десять и даже более дней, написаны единовременно – гарантирую. Она – по некоторым признакам – даже на короткое время не отрывалась от работы. Строчила подряд. Я так полагаю.

– Эксперты скажут точно.

– Вот и отлично.

– Но послушай, писать ведь могла вовсе не она. «Дневник» могли попросту подкинуть…

– Нет, любимый, здесь я тебе не помощник. Для того чтобы ответить «она или не она?», я должна как минимум ознакомиться с десятком ее произвольных записок. Ну а как максимум – побеседовать с автором. Второе – по определению – невозможно. А первое? Если ты допускаешь мысль, что кто-то хитроумный написал и подбросил липовый «дневник», у него должно было бы хватить мозгов и на то, чтобы уничтожить все подлинные ее записки.