Смит не мог не оценить такие мысли!

Критика, которой он их подвергает, весьма своеобразна. О Мандевиле он говорит, что его ошибка состоит лишь в том, что он напрасно любое эгоистическое устремление называет пороком. Корыстолюбие, например, совсем не порок.

Читателя не оставляет ощущение, что «аморальность» Мандевиля и Ларошфуко, в сущности, ему нравится. В одном месте он прямо пишет, что эта система «граничит с истиной». Он говорит о «живом и полном юмора, хотя и грубом, красноречии доктора Мандевиля».

Но все же оба писателя фигурируют у Смита под сомнительной вывеской «безнравственных». В 1765 году в Женеве Смит познакомился и подружился с молодым герцогом Ларошфуко, прямым потомком автора афоризмов. Книга Смита была к этому времени переведена на французский язык и хорошо известна образованному обществу. Ларошфуко ходатайствовал перед философом за своего знаменитого предка: нельзя ли убрать его имя из-под этой вывески? Между ними даже велась любопытная переписка. Однако Смит почему-то не спешил выполнять просьбу француза: несколько изданий вышло в прежнем виде. Только в шестом издании, которое Смит выпустил в год своей смерти — в 1790 году, — имя Ларошфуко, наконец, исчезло.

Мандевиль остался в одиночестве: за него некому было похлопотать. И слава богу: эти страницы — одни из лучших в «Теории нравственных чувств».

Первая книга Смита фактически не пережила XVIII век. Но она представляет интерес как важный этап в развитии шотландской философской школы с ее трезвым реализмом, с ее здравым смыслом. Еще важнее она, однако, как этап в развитии мировоззрения самого Смита. «Богатство народов» могло возникнуть не только на основе изучения конкретных явлений экономической жизни, но и на основе глубокого философского мировоззрения.

В 1758 году полный сил 35-летний человек, дописывая последние строки этой работы, уже весь в будущем, на пороге нового и более важного труда. Он берет на себя смелость прямо обещать в «финале»:

«В другом трактате я попытаюсь дать анализ общих принципов права и государства, а также различных переворотов, которые эти институты претерпели на протяжении веков и периодов развития общества…»

Дальше говорится, что речь будет идти не только о праве, но и о той области, которую мы теперь называем экономикой. Фактически именно она заняла в дальнейшем решающее место в научном творчестве Смита.

Смиту так и не удалось создать труд об «общих принципах права и государства», то есть о естественном праве в его совокупности, хотя он не оставлял этого намерения до конца дней. Он не мог в 1758 году предвидеть, что работа над экономической частью потребует от него еще почти два десятилетия. Да и время всеобъемлющих философских систем уже проходило. Наука, разумеется, выиграла от такой концентрации творческой мысли философа из Глазго.

Тем не менее Адам Смит занимает видное место в истории науки о государстве и праве, в истории политических учений. Его взгляды на государство, классы, основы законодательства, проблемы войны и мира, колониальную систему были прогрессивны для своей эпохи. Они были тесно связаны с его идеями в политической экономии.

После выхода «Теории» проблемы этики почти исчезли из его лекций. В сущности, они теперь состояли из двух больших разделов: государство и право; политическая экономия.

Судя по свидетельствам современников и по дошедшему до нас конспекту, Смит был лектор первоклассный.

В отличие от Хатчесона, с которым ему волей-неволей приходилось соревноваться, Смит мало рассчитывал на эмоции слушателей. Его точную экономную речь едва ли можно было назвать красноречием. Скорее в ней было что-то от строгости математических доказательств.

Он не ораторствовал, а доказывал. Его сила была в безусловной прямоте и смелости суждений. Авторитеты ценились лишь постольку, поскольку он считал их правыми. Скажем, Гоббс был прав в его борьбе с церковью, но он не был прав и своих взглядах на происхождение государства. В этих лекциях доставалось церкви, правительству, крупным землевладельцам, рабству и крепостному праву, ремесленным цехам и ввозным пошлинам.

Он не расхаживал по классу, как Хатчесон, а спокойно стоял на кафедре, положив на нее обе руки. По-прежнему ему было трудно начинать лекцию, но с годами на это требовалось все меньше времени. Во время лекции он выбирал одного студента, сидевшего где-нибудь в середине класса, и время от примени поглядывал на него, следя за реакцией. Если внимание ослабевало, он призывал на помощь свою память и рассказывал какой-нибудь относящийся к делу факт или отпускал сдержанную шутку:

— В древности у многих народов был обычай наказывать преступника тем же увечьем, какое он нанес пострадавшему. Если некто сломал другому руку, ему тоже ломали руку. Но не всегда это было возможно. Скажем, мужчина обошелся с беременной женщиной так, что у нее случился выкидыш. При всем желании нельзя учинить ему такое же наказание.

Все это говорилось серьезно, без улыбки, но в классе сразу наступало оживление.

Класс Смита помещался рядом с башней, во втором этаже корпуса, который отделял внешний двор университета от внутреннего. Это было одно из самых вместительных помещений в университете, но в последние годы его профессорства оно почти всегда заполнялось до отказа.

Студенты стали приезжать из-за границы, особенно из Швейцарии и Голландии. В 1761 году появилось двое русских. Смиту долго не давались их имена: мистер Десницкий и мистер Третьяков.

Трудовой день профессора был нелегок. Каждый день с половины восьмого утра он читал лекцию для «публичного класса», то есть обязательную лекцию по обычной программе. После лекции он проходил сотню шагов, отделявших его от дома, и завтракал. Миссис Смит не признавала новой моды на легкие завтраки и кормила его основательно, на старый шотландский манер. Правда, чай, который был еще новшеством, она охотно включила в свое меню и заваривала его весьма искусно.

В погожие дни время с 10 до 11 было отведено на прогулку в университетском саду и беседы с коллегами и студентами. Эти свободные беседы он очень любил. В последний год его постоянным собеседником был смуглый черноглазый Десницкий, который к этому времени стал совсем свободно говорить по-английски.

В ненастную погоду это время обычно уходило на занятия с частными учениками-воспитанниками, которые по обычаю того времени жили у него в доме. Доход от этих учеников, сыновей богатых и знатных людей, подкреплял бюджет Смита.

В 11 часов начиналась лекция для «приватного» (повышенного, факультативного) класса, а потом своего рода семинар для утреннего класса, где проверялось, как усвоили студенты сегодняшнюю лекцию.

В 2 часа Смит обедал. Второй завтрак, ленч, еще не вошел в обычай. На обед неизменно подавали шотландский суп из овечьей или телячьей головы с перловой крупой и горохом. На столе стоял кувшин с элем, который миссис Смит только после упорных настояний сына перестала варить сама и начала покупать в трактире у ворот университета.

Профессорам досаждали заседания. Преемник Смита жаловался, что ему приходится заседать после обеда четыре-пять раз в неделю. Возможно, что сгоряча он немного преувеличил. Но дважды в неделю профессора заседали безусловно.

Обсуждались не только учебные дела. Были вопросы поважнее. Доходы университета поступали из разных источников и были запутаны до крайности. Здания, простоявшие сто лет, нуждались в ремонте и расширении. Между профессорами шли бесконечные споры из-за новых назначений, ассигнований, старшинства, бесплатных университетских квартир. Совет редко приходил к единогласному решению. Чаще всего он разбивался на фракции, меньшинство заявляло протест и старалось затянуть споры.

Через несколько лет уравновешенный и спокойный Смит, несмотря на свои маленькие странности, становится признанным арбитром в таких спорах. Даже его пресловутая рассеянность оказывается кстати: он пропускает мимо ушей бурные споры и вдруг предлагает свое решение, как будто никаких споров не было. Он примиряет враждующие фракции, успокаивает «буйных» профессоров Андерсона и Мура, ведет важные переговоры с городскими властями и казначейством. В последние два года пребывания в Глазго Смит — вице-ректор университета.