Пойти, как отец, на государственную службу? Во-первых, она его не влечет. Во-вторых, для этого нужны большие связи, которых у него нет.
Через Освальда Адам сделал попытку устроиться домашним учителем в аристократическую семью. Он даже ездил в Эдинбург представляться милорду и миледи. Но своей неловкостью, которая возросла от долгого затворничества, он произвел неважное впечатление, и под благовидным предлогом ему отказали.
Однажды он полушутя сказал, что, пожалуй, завербуется в солдаты, но мать так испугалась, что он не возвращался к этой теме.
Наконец весной 1748 года намечается какой-то выход. В одну из совместных поездок в столицу Освальд познакомил его с Генри Хьюмом, богатым помещиком, видным юристом, писателем, и общепризнанным покровителем наук и искусств.
Хыому (через несколько лет он стал лордом Кеймсом) было за пятьдесят. В его доме собирались эдинбургские literati — кружок ученых, писателей и просто образованных людей. Выискивать молодых талантливых людей было всю жизнь страстью Хьюма-Кеймса. Он ввел Смита в этот кружок и на первых порах тактично помогал ему преодолевать смущение.
В кружке был принят шотландский патриотизм, но отнюдь не твердолобое якобитство. Кеймс и его друзья отлично понимали выгоды унии и стремились, как он говорил, быть британцами, оставаясь шотландцами. Английская культура была для них желанна, но для многих не слишком знакома и понятна.
Молодой Смит скоро стал кумиром Хьюма. «Свой брат шотландец», этот юноша был в то же время англичанином по языку и культуре. Это было живое слияние обеих культур, приправленное к тому же дозой французского вольномыслия. Шотландское Просвещение, к которому был близок круг Хьюма, нуждалось в таком человеке.
Осенью, когда Хьюм вернулся в Эдинбург из своего поместья, где усердно вводил среди своих арендаторов модные тогда сельскохозяйственные новшества, в кабинете хозяина между ними произошел важный разговор.
— Послушайте, Смит, почему бы вам не прочесть курс лекций по английской литературе? Древних тоже можете прихватить, да и французы не помешают. Отдайте, черт возьми, публике ваши знания. К тому же полсотни гиней вам пригодятся. Знаю, знаю, что вы скажете, — жестом остановил он Смита, — вы еще не доучились. Но ведь ваш любимый Сенека сказал: «Homines, dum docent, discunt» [13].
— Но вспомните, сэр, что говорил ваш любимый Гораций о самонадеянном художнике, который поспешил показать свой труд: «Risum teneatis, amici?» [14]
Хьюм рассмеялся.
— Довольно нам показывать свою ученость. К тому же я уверен, что с вашей оксфордской выучкой вы меня быстро заткнете за пояс. Итак, я повторяю: курс лекций для желающих. Деньги вперед: скажем, одна гинея с головы. Я уже кое с кем обсудил эту идею, и ее одобряют.
Смит наклонил голову, точно разглядывая дорогие пряжки на туфлях собеседника, и надолго замолчал.
— Если все пойдет хорошо, вы заработаете больше, чем иные из моих соседей собирают арендной платы с фермеров. Да, — ухватился, наконец, Хьюм за свою любимую тему, — очень туго входят улучшения в земледелие, хотя народ у нас на редкость здравомыслящий. Недавно я разговорился с арендатором, который возил навоз на поле. Надо вам сказать, что я перевел всех фермеров на долгосрочную аренду. Это выгодно и мне и им: они заинтересованы в улучшении земли. Так вот, я ему говорю: «Скоро ученые изобретут такое удобрение, что одной табакерки хватит на твое поле». Знаете, что он мне ответил?
Хьюм снова залился смехом, не обращая внимания на молчание собеседника.
— «Ваша честь, — говорит, — тогда я наверняка унесу урожай в этой сумке!»
Смит поднял глаза и неожиданно сказал:
— Я согласен. Попробуем.
Слегка опешив и не зная, слышал ли тот его рассказ о фермере, Хьюм ответил:
— Ну, отлично. Я поручу это дело секретарю.
Смит поднялся и, подавая руку хозяину, заметил:
— А насчет долгосрочной аренды я с вами согласен. И насчет здравомыслия народа тоже.
Лекции понравились. В первый же год число слушателей достигло ста человек. Даже пять или шесть эдинбургских дам вплывали теперь каждый четверг в зал университета, волоча по полу огромный шлейф. Каждая занимала своим кринолином целую скамью, на которой могли сидеть четыре человека. У подъезда ждали носильщики портшезов.
Бывать на лекциях молодого Смита стало модно.
Смиту всегда было трудно начинать. Каждый раз он точно заново преодолевал в себе что-то, говорил медленно и слегка невнятно. Тот, кто слушал лектора только первые пять минут, мог получить мрачное впечатление о его лекторских способностях.
Вдруг голос молодого человека на кафедре начинал крепнуть, в глазах появлялся блеск, фразы делались четкими и тугими. Никаких записей он перед собой не имел. Даже длинные стихотворные цитаты приводил на память. Через пятнадцать минут он уже полностью владел аудиторией.
Хьюм и его друзья привлекли Смита еще к одной работе: предложили ему быть составителем и редактором сборника стихов опального шотландского поэта Уильяма Гамильтона из Бэнгора, оказавшегося в 1745 году в рядах мятежников и бежавшего за границу.
Смит взялся за это потому, что его, как и многих, возмущала грубость и жестокость политики лондонского правительства по отношению к Шотландии после восстания. Даже разумные меры англичане облекали в форму, оскорблявшую национальные чувства шотландцев.
Хотя в Эдинбурге было мало якобитов, к мятежникам теперь относились сочувственно. Больше всего шотландцы исстари ценят в человеке храбрость и чувство юмора. Смит вместе с другими не мог не оценить этих качеств у одного старого якобитского лорда, который не пожелал бежать из родной страны, а переоделся нищим и бродил по дорогам, спасаясь от казни. Однажды он под видом бродяги даже помогал английским солдатам искать самого себя в собственном замке, держал им фонарь и получил за труды шиллинг на выпивку. Эту историю с восторгом рассказывали в городе.
Стихи Гамильтона вышли. В предисловии Смит выражал надежду, что это привлечет внимание к судьбе поэта. Через год влиятельные друзья добились для него разрешения вернуться на родину.
Следующей зимой Смит читал курс лекций по аналогичной программе — и с еще большим успехом.
Но чем дальше, тем больше он чувствовал неудовлетворенность. Его слушатели исправно слушали о поэтическом стиле Мильтона или Поупа, но, собравшись в гостиной у Хьюма или в одном из многочисленных эдинбургских пивных подвалов, начинали спорить о пошлинах или условиях аренды.
Жизнь властно навязывала свои проблемы. После «45-го» с необычайной силой начался хозяйственный подъем. Как и Англия, Шотландия вступала в период аграрной и промышленной революции.
Ветер промышленной революции носился по всему Британскому острову. Он увлекал людей, которые несколько десятков лет назад и не подумали бы обратить внимание на хозяйство и экономическую жизнь. У разных людей это выражалось по-разному.
Младший современник и коллега Смита по Оксфорду, доктор богословия и приходский священник Эдмунд Картрайт вдруг изобрел механический ткацкий станок. Слепой от рождения Джон Меткаф самоучкой сделался крупным строителем дорог, одним из первых дорожных инженеров. Герцоги занялись сооружением каналов. Философы стали писать о торговле и деньгах. К экономике обратился и Дэвид Юм.
Смит был книжник. Но, как заметил один из его биографов, из всех книжных людей он был наименее книжным. Правда, он не мог ни изобрести машину, ни стать фабрикантом. Но его аналитический ум сразу же поставил вопрос: в чем суть происходящих изменений? Что облегчает и что затрудняет прогресс, рост богатства нации?
В третьем курсе своих лекций Смит неожиданно шагнул от изящной словесности к социологии и политической экономии. Все это уместилось под общим титлом «О юриспруденции, или о естественном праве». В XVIII веке этот предмет вмещал, в сущности, все науки об обществе, что отразилось и в «Духе законов» Монтескье, вышедшем в 1748 году и сильно повлиявшем на Смита. Сохранились лишь ненадежные свидетельства современников об эдинбургских лекциях. Сам Смит писал в 1755 году, оговариваясь, что эти мысли он излагал в Эдинбурге пять лет назад:
