Богословы в тайласанах из верблюжьего подшерстка, чье единственное занятие состояло в оправдании необузданного султанского самодурства аргументами, почерпнутыми из предания; судьи, для которых из двух тяжущихся правым всегда оказывался тот, у кого потолще кошелек; полуграмотные астрологи, составлявшие вполне сносные гороскопы из дворцовых сплетен, — все они как один включились в травлю ученых пленников Махмуда, и в первую очередь Бируни.
«Воспылали они враждой к обладающим достоинствами, — писал он в одной из своих работ, — и стали преследовать каждого, кто отмечен печатью науки, причиняя ему всяческие обиды и зло… Начали эти невежды единогласно одобрять самые низменные и наивреднейшие для всех нравы, в сути которых главное — неоправданная корысть; и можно увидеть в их среде лишь протянутую руку, которая не брезгует подлостью и которую не удержат ни стыд, ни чувство достоинства. Стали они на путь соперничества в этом, пользуясь всеми возможностями для приумножения подобных дел, что довело их в конце концов до отрицания наук и ненависти к их служителям. Неистовый из них относит науки к заблуждениям, дабы сделать их ненавистными для подобных себе по невежеству, и клеймит их клеймом ереси, чтобы открыть пред собою врата для уничтожения ученых…»
Единственной отрадой в этих невыносимых условиях было то, что рядом находились верные, испытанные друзья — Ибн Ирак, Ибн ал-Хаммар, другие хорезмийские ученые, переселенные Махмудом в Газну. Стремясь не допустить их сплочения, султан распорядился приискать им дома в разных частях города и установить за ними неусыпное наблюдение. И все же время от времени им удавалось встречаться, обмениваться свежими новостями, поддерживать сочувствием и советом тех, кто погрузился в меланхолию, стал безучастным к собственной судьбе. Такую слабость можно было понять и простить — кому на Востоке не известна притча о том, как султан, разгневавшись на ученого, приказал не казнить его, а посадить в одну камеру с невеждой!
Но газнийский двор, конечно же, состоял не из одних лишь бездарей и невежд. Подражая традициям Багдада и Бухары, Махмуд стремился создать своей столице репутацию крупнейшего культурного и научного центра, а самому прослыть просвещенным монархом, покровителем поэзии и наук. Отовсюду, куда ступала нога его воинов, наряду с драгоценностями и предметами роскоши в Газну вывозились коллекции книг. Многие из них пополняли дворцовое книгохранилище, другие попадали в вакуфные собрания, существовавшие при крупных мечетях, кое-что неизбежно пропадало, терялось на многочисленных перегонах, растаскивалось, а рукописи, якобы содержавшие богопротивные идеи, нередко сжигались под ногами повешенных еретиков. Так прекратила свое существование, частью рассеявшись по частным коллекциям, а частью превратившись в пепел, знаменитая эмирская библиотека в Рее, куда в молодые годы наведывался Бируни; такая же судьба постигла и книгохранилище которым издавна славился Исфахан.
Слухи о растущем могуществе Махмуда и его благосклонном отношении к поэтам и ученым достигали самых дальних пределов мусульманского мира, и в Газну, движимые честолюбием и надеждами на обогащение, со всех сторон потянулись богословы и законоведы, проповедники и особенно поэты, которые не могли существовать вне феодального двора. Разумеется, среди последних встречалось немало тщеславных бездарностей и даже авантюристов, но были и такие, чьи стихи впоследствии вошли в золотой фонд поэзии на языке дари.
Оживление культурной жизни в Газне способствовало повсеместному утверждению представления о бескорыстном меценатстве Махмуда. Такое представление столь же далеко от истины, как и легенда о его фанатической религиозности, которая якобы являлась единственной причиной завоевательных войн. Отец Махмуда, Сабуктегин, проведший всю жизнь в седле, вряд ли мог обладать знаниями, выходившими за пределы простой грамотности, но своим детям он постарался дать традиционное мусульманское образование. Еще в детстве Махмуд выучил наизусть Коран и, по некоторым источникам, впоследствии даже пытался сочинять к нему комментарии на арабском языке. Знал он и язык дари, распространенный в государстве Саманидов, и на досуге иногда складывал на нем незамысловатые стишки. Однако этим, по-видимому, и ограничивался его культурный кругозор, и некоторые современные биографы Махмуда сомневаются, что он в полной мере понимал пышные панегирики, которые слагали в его честь придворные поэты на арабском или дари.
Но это не имело существенного значения. «Базар красноречия» был необходим Махмуду для вполне определенных политических целей. Поэты существовали лишь для прославления султана, создания вокруг его имени ореола «просвещенного монарха», ревностного мусульманина, бескорыстного и бесстрашного воителя за веру.
Между тем как гипертрофированную набожность Махмуда, так и его фанатическое правоверие можно не без оснований поставить под вопрос. «Забота Махмуда о делах веры… не может быть признана доказательством искреннего благочестия, — писал В. В. Бартольд. — Махмуд не мог не понять связи между политическим консерватизмом и религиозным; оттого он оказывал покровительство улемам и шейхам, но только до тех пор, пока они оставались послушным орудием его политики». Что же касается схизматических и еретических направлений и сект, то яростная борьба Махмуда с ними имела в своей основе, с одной стороны, стремление угодить багдадскому халифу, чьей властью была подтверждена законность газнийской династии и стать таким образом в глазах мусульманской общины столпом и хранителем истинного правоверия, а с другой стороны, как уже говорилось, Махмуд изобрел довольно простой, но безошибочный способ устранения своих политических противников, обвиняя их в ереси и предавая казни как врагов ислама.
Серьезные сомнения вызывает и религиозная подоплека завоевательных рейдов Махмуда в Индию и другие сопредельные страны. «Религиозные войны Махмуда, — указывал тот же В. В. Бартольд, — вполне объясняются его стремлением овладеть богатствами Индии, и видеть в них проявление религиозного фанатизма нет никаких оснований».
Таким образом, как за показным благочестием Махмуда, так и за его войнами с неверными стояли мотивы политического и корыстного характера. Но именно эти мотивы Махмуд и стремился замаскировать, скрыть любыми способами, прекрасно понимая, что лишь роль безупречного рыцаря ислама делает авторитетной и незыблемой его политическую власть.
Придворные поэты отлично знали, за что им платят. Их усилиями постепенно создавался тот героический образ Махмуда, который позднее проник в исторические своды, но в действительности имел со своим прототипом весьма мало схожих черт. «Пожелал бог, чтобы он стал повелителем мира, — писал один известный ноет. — От того, чего желает бог, бежать нельзя».
Бируни с детства любил поэзию, знал наизусть множество касыд и даже сам сочинял стихи. Несколько написанных им бейтов включил в свой «Словарь литераторов» историк XIII века Якут ал-Хамави, по крупицам собиравший жемчужины средневековой арабской словесности. Этот факт сам по себе заслуживает внимания, хотя сколько-нибудь значительным поэтическим даром Бируни, безусловно, не обладал.
Зато в поэзии он разбирался отлично и даже написал ряд специальных филологических работ: комментарий к стихам арабского поэта IX века Абу Таммама, трактат о рифмах Абу Таммама и исследование о смысле некоторых метафор в творчестве средневековых арабских поэтов. Абу Таммам, автор классической антологии «Книга доблестей», был, судя по всему, особенно чтим Бируни. В не меньшей мере он ценил бедуинского поэта VIII века Зу-р-Румму и крупнейшего поэта арабов Мутанабби, с похвалой отзывался и о других авторах, чьи имена в его время, по-видимому, пользовались популярностью, но впоследствии потускнели, померкли и отодвинулись на периферию арабской литературы.
Ценил и понимал Бируни и поэзию на дари, ставшем языком художественной литературы в X веке при Саманидах. На дари создавали свои стихи и поэты газневидского круга — на службе у Махмуда их было около тридцати человек. Некоторые средневековые источники утверждают, что поэтический цех Газны насчитывал 400 поэтов, но такие сообщения не следует понимать буквально — хорошо известно, что цифры 40 и 400 часто используются на Востоке просто для обозначения множества.
