На рассвете следующего дня хорезмскому войску был объявлен немедленный обор. Еще с ночи у крепостных ворот соорудили деревянный помост, с которого хорезмшаху предстояло провести смотр своих сил, а с восходом солнца на майдан стали прибывать сотни конных — ярко вспыхивали в красных лучах начищенные до блеска медные острия бунчуков. Пешие, ослепшие от пыли, подтягивались до самого полудня, и воины, чьи хафтаны под накалившейся сталью доспехов намокли от пота, нетерпеливо приподнимались в стременах, крутили головами, пытаясь по лицам начальников угадать, долго ли еще ждать. Наконец вдоль строя пробежала команда, поднялись, покачиваясь над головами воевод, полотняные тенты-нимтарги, и под грохот барабанов и пенье боевых рогов хорезмское войско двинулось в путь.

Сражение, случившееся неподалеку от Кята, оказалось еще короче поспешливых сборов. В считанные часы войско хорезмшаха потерпело поражение, и его остатки в панике расползлись по округе, а сам он попал в плен и был по приказу Мамуна в тот же день казнен в Гургандже, куда его доставили, закованного в цепи на потеху ликующей толпе.

Едва лишь весть о гибели хорезмшаха достигла Кята» как в городе начались беспорядки. На рынках пришлые люди подстрекали к мятежу и бунту, кое-где запылали дехканские усадьбы, в шахристане чернь врывалась в дома богатых горожан, грабила лавки в торговых рядах. Абу Наср приказал запереть на все засовы ворота усадьбы и выставил на дороге дозоры из верных людей. Лично убедившись, что все в порядке, он вызвал к себе сокольничего и велел отправить с голубиной почтой записку в хорезмшахский дворец. Первый голубь вскоре принес сообщение, что иракидские царевичи живы и невредимы и надеются пересидеть смуту под защитой дворцовых стен. Но вторая птица, пущенная следом, растворилась в голубом просторе и больше не вернулась назад.

Ночью в городе появились конные отряды Мамуна. Не встретив сопротивления, они проскакали к зиндану, где в одном из дальних подвалов томились, не ведая о происшедшем, Абу Али и его верный телохранитель Ил-Мангу. Их радость при виде освободителей была преждевременной: Мамун, чтобы выслужиться перед Нухом за кятский разбой, вышлет их в Бухару, Бухара выдаст Сабуктегину, а новый саманидский воевода определит им вечное заточение в крепости Гардиза, где они и закончат свои дни.

Поутру к голубятне Абу Насра прибился почтовик с подпаленным крылом, посланный из Кята одним из соглядатаев. Из сообщения, торопливо нацарапанного на обрывке самаркандской бумаги, следовало, что дворец взят, царевичи обезглавлены и гулямы Мамуна рыщут по городу, охотясь за бежавшими Иракидами, которых велено доставить к эмиру всех до одного — мертвых или живых…

Утренняя сырость прохватывала до костей. Задевая головами мокрые ветки, Абу Наср и Мухаммед метнулись по садовой тропинке в сторону от дома, к пролому в стене, где под купами туранги переминались, встревоженно косясь на дорогу, два узкомордых аргамака, выведенные из конюшни еще по темноте.

Поспешность бегства не позволяла долгих прощаний. И все же выбравшись из зарослей на открытое место, всадники, не сговариваясь, осадили коней. Восходящее солнце настигло их здесь, на раздорожье, и стволы туранги окрасились в розовые тона. Потом розовое стало густеть, сделалось красным, и, оглянувшись в последний раз, Мухаммед увидел в глубине сада огромную полусферу, охваченную ярко-алым огнем.

Караванвожатый дернул аркан, продетый в ноздрю первого бактриана — веселый звон нашейных бубенцов полетел от головы колонны к хвосту, возвещая окончание привала. Заклубилась, повисая в неподвижном воздухе, пыль, взбиваемая сотнями верблюжьих мозолистых ступней. Постепенно исчез, растворился в желтом мареве прямоугольный фасад придорожного рибата, и пустыня — неприютная, безмолвная, бескрайняя — распахнула навстречу каравану свою огнедышащую пасть.

Вот и сбылось предсказание рыночного шарлатана о неотвратимых бедах и хлопотах дальнего пути. Еще вчера жизнь шла своим чередом, и кто мог знать, что бури, бушевавшие в дальних пределах, вдруг сложат всю свою разрушительную силу в один ураганный порыв, и он пройдет над Хорезмом, сея смерть и разрушение, и вырвет с корнем могучее древо, стоявшее веками посреди этой земли?

В считанные дни от былого величия дома Иракидов не осталось и следа. Захватив Кят, Мамун приказал своим гулямам истребить малолетних наследников, а также всех близких и дальних родичей казненного хорезмшаха… Невинная детская кровь лилась на ворсистые ковры дворцовых опочивален, а внизу, во дворе, дюжие гулямы, приманенные гурганджскими посулами, срывали драгоценные камни с запашных, окаймленных золотой вышивкой халатов своих бывших господ и за бороды тащили их на конюшню, где рубили, стервенясь от сознания собственного предательства, сначала кисти рук, прикрывавшие головы, а потом уже головы, бессильно упавшие на грудь.

Присоединив к своим владениям правобережный Хорезм, Мамун провозгласил себя хорезмшахом. Однако царский титул не прибавил ему великодушия, и по его приказу в стране по-прежнему преследовали всех, кто был хоть как-то связан с прежней династией.

Абу Наср и Мухаммед нашли временное убежище в доме одного знатного хорезмийца, но через несколько дней перебрались в другое место, не желая подвергать опасности доброго хозяина, которому такое гостеприимство могло дорого обойтись. К тому времени гулямы Мамуна уже успели наведаться в усадьбу Абу Насра, где они перевернули все кверху дном и, обозленные, что так и не обнаружили кого было велено, разграбили господский дом и подожгли библиотеку и обсерваторию. После их ухода дворовые, попрятавшиеся кто куда, повыползали из своих щелей, принялись тушить пожар, но было уже поздно — удалось спасти лишь хозяйственный двор да конюшни, из которых грабители увели лучших туркменских коней. Книгохранилище и обсерватория, где Бируни хранил все свои записи, сгорели дотла. Переползая с кроны на крону, пламя добралось до глобуса, загудело под огромным сводом, который затрещал, корежась и загибаясь кверху краями, и наконец лопнул, выбросив в небо огненный фейерверк.

Погибло все, что с таким трудом создавалось годами. При одной мысли о необходимости начать все сначала бессильно опускались руки. В кошельке Абу Насра, привязанном к кушаку, жалко позвякивало несколько динаров — учитель, в один день потерявший все, чем владел, был теперь ненамного богаче ученика. В таком положении лучшим выходом было бы бегство в Бухару, но именно эту возможность предусмотрительно исключил Мамун, выставив до самого Джигербента пограничные посты и направив конные разъезды к переправам через Джейхун.

Итак, в качестве пристанища Бухара отпадала. Гораздо легче было уйти на юго-запад, по пустынным дорогам, ведущим в Горган или в Нишапур. Но в Горгане засел родной брат пленного Абу Али — эмир-Абу-л-Касим ибн Симджур, который вряд ли отказал бы себе в удовольствии выставить на копье голову одного из доверенных людей столь ненавистных ему Иракидов. Зато из Нишапура можно было с первым же торговым караваном отправиться в Рей: после смерти всесильного буидского визиря Сахиба ибн Аббада к Саманидам и их вассалам там стали относиться без всякой враждебности. Рей привлекал и своей репутацией крупного научного и культурного центра — покойный Сахиб собрал там лучших ученых и поэтов халифата, и даже Багдад кое в чем уступал буидской столице. Одно то, что придворным астрономом Фахра ад-Дауля многие годы числился великий Абу Махмуд Ходженди, само по себе предопределило выбор Бируни в пользу Рея.

О том, как Бируни удалось бежать из Хорезма, источники ничего не сообщают. Можно лишь предположить, что он присоединился к торговому каравану, следовавшему из Гурганджа на юг, и ранней осенью 995 года прибыл в Рей.