– Дядя Пауль, – сказала я и протянула матери трубку.

Она ее не взяла, и тогда дядя пообещал завтра же приехать. И сразу же еще один звонок: Кора. У нее был вполне решительный тон, но в присутствии окаменевшей матери я не посмела долго с ней разговаривать. Обычно я уносила телефон к себе в комнату, но на сей раз речь шла не о девичьих тайнах, а о братоубийстве. Кора это прекрасно понимала, а потому обещала прийти завтра.

В эту бессонную ночь я все же ухитрилась заснуть, ибо, вскочив с постели около трех, увидела, что свет в гостиной погашен и что мать легла. Заливаясь слезами, я снова уснула.

Когда на другое утро явилась Кора, мать все еще спала, а я не смела отворить дверь в комнату Карло, потому что мать легла именно там. Была суббота, у матери выходной, а у нас не было занятий.

К полудню приехал дядя Пауль из Бонна. И мы вместе переступили порог комнаты Карло. Мать явно приняла сверхдозу снотворного. Я чуть было не сочла себя заодно и матереубийцей, потому что боялась раньше приблизиться к ее постели. К счастью, оказалось не слишком поздно. Мать была жива, и ей сделали промывание желудка. Но спустя несколько дней, проведенных в больнице, ее не выписали, а перевели в психиатрическую клинику, причем она категорически отказалась от моих посещений.

Дядя провел у нас несколько дней, а потом хотел взять меня с собой в Бонн. Я всячески отказывалась. Ему хоть и разрешили ежедневно посещать сестру, но, судя по всему, оба не знали, как быть дальше. У матери началась глубокая депрессия, и врачи дали нам понять, что ей предстоит длительное лечение в стационаре.

Под конец дядя Пауль не стал возражать, чтобы я пожила в доме у профессора, продолжив подготовку к экзаменам на аттестат зрелости.

Мать Коры немедля вылетела из Штатов и предложила мне «до поры до времени» жить у них. Судя по всему, эту вечную путешественницу мучили угрызения совести, потому что она слишком мало пеклась о своих домочадцах, пренебрегая воспитанием детей.

Когда миновали первые, самые страшные недели, мы обе, Кора и я, по требованию профессора подверглись психотерапевтическому лечению. Причем для своей дочери он предпочел разговорную терапию, для меня же избрал психоанализ. Корина мать посещала с нами выставки, ходила на концерты и на театральные представления, а вдобавок каждый день потчевала нас блюдами итальянской кухни.

Похороны Карло состоялись лишь спустя несколько недель после его смерти. Во-первых, у патологоанатомов явно не было времени, чтоб немедля взяться за этот случай, во-вторых, оставалась надежда, что состояние моей матери до какой-то степени стабилизируется. Но этого не произошло, лечащие врачи считали мероприятие чересчур опасным для нее, да и сама она не выразила желания присутствовать при захоронении урны.

А вот мой отец, тот прибыл. Мне было очень неловко перед профессором, что этот жалкий человек во взятом напрокат черном костюме и есть мой отец. Но меня он никак не позорил, поскольку все время молчал и с отсутствующим видом пожимал поданные ему руки. Дядя Пауль и он решительно не замечали друг друга, хотя им, несомненно, пришлось за это время созваниваться. В этот вечер мы с отцом были вдвоем в нашей квартире. Мало-помалу я перетащила свои вещи в дом Швабов. Только селадоновое блюдо никак не должно было появиться в квартире китаиста. Надо было радоваться, что, будучи у нас, профессор даже не переступил порог моей комнаты.

Отец лег на кровать Карло, я же в последний раз спала в своей собственной постели. Мы поужинали на кухне яичницей с хлебом, отец купил пиво и водку. Я пила чай. Сразу после похорон Кора меня покинула и, заливаясь слезами, пересела в машину родителей. Поскольку я уже начала проходить курс терапии, мне было известно, что надлежит еще прояснить некоторые пункты, для чего я как могла собралась с духом.

– Почему ты сидел в тюрьме и как ты мог предвидеть смерть Карло?

Отец достал из кармана грязный носовой платок и заплакал самыми настоящими слезами. Вот таких слез я могла бы пожелать своей закаменевшей матери.

– Ты имеешь право узнать правду, – начал он тоном провинциального комедианта, начал и снова умолк.

Я подлила ему в рюмку.

– Ну, я слушаю.

Он высморкался и продолжил свой рассказ:

– У твоей матери было два брата, Пауль и Карл. Карла ты, наверное, даже не помнишь.

«Фотография!» – подумала я. Стало быть, никакого любовника у матери не было, а был это, к сожалению, просто-напросто ее брат.

А мой отец, по лицу его по-прежнему текли слезы, продолжал:

– Эльсбет любила Карла, любила больше, чем Пауля, больше, чем меня. Нашего Карло назвали в честь этого Карла, я с превеликим трудом добился, чтобы в конце имени была буква «о».С первого дня мы оба ненавидели друг друга. Карл изучал химию, и в семье считалось, что он сделает хорошую карьеру. А у меня за спиной было всего лишь незаконченное университетское образование, работал я почтальоном, ну и рисовал. Эльсбет верила в мой талант и подбадривала меня, Карл же находил мои картины слабыми.

– Покойник с черно-бело-красной картины – это, выходит, Карл, а не наш Карло?

– Так и есть. Я спьяну убил Карла и попал в тюрьму, а много лет спустя я написал эту картину.

– А почему ты его убил?

– В состоянии аффекта, от злости, из ревности. Я ударил его по голове пивной бутылкой, и он сразу умер.

– Он первый полез?

– Нет, нет, только ругался. Хотел, чтобы я развелся с твоей матерью. Говорил, что она слишком хороша для такого забулдыги.

Я долго мешала ложечкой в своей чашке, а отец, взяв вилку, выковыривал грязь из-под ногтей.

– Твоя мать так и не смогла меня простить.

– Вот и меня тоже, – с горечью сказала я.

Я поглядела на него и подумала: хороша семейка – отец убийца и дочь убийца. Ничего себе король, ничего себе принцесса. А жертва – моя мать, потому что мы убили тех, кого она любила больше всего на свете. Сравнить с нашей семейной драмой – и все греческие трагедии покажутся детскими сказками.

Когда отец изрядно захмелел, он честно признался мне, что никогда не любил Карло, поскольку тот был до чертиков похож на материна брата. В то же время он понимал, что крайне несправедлив, а потому, возможно, чаще думал о Карло, чем обо мне. И еще он потребовал, чтобы я рассказала ему про брата, отчего я утратила с трудом обретенное спокойствие. Я плакала, он плакал, и оба мы не могли ни утешить друг друга, ни броситься друг другу в объятия.

Потом отец, громко рыгнув, заснул прямо за кухонным столом, а я легла в своей камере, потому что моя комната казалась мне камерой в застенке, где я провела много лет.

Отец даже и не пытался каким-то образом взять на себя ответственность за мою жизнь или строить планы на этот счет. Я сказала, что собираюсь жить у своей подруги и что дядя Пауль будет оплачивать им мое содержание. Он кивнул, должно быть, ему было стыдно. Потом признался, что с трудом наскреб денег на дорогу. Впрочем, на две бутылки он наскреб их без всякого труда.

– Ну ладно, всего. – Прощаясь со мной, отец ничего больше не мог выдавить. Но я так и не забыла его грустный взгляд и потом уже вспоминала его не только с презрением, но и с сочувствием.

Мы с Корой поклялись друг другу не проболтаться ни одной живой душе насчет той газетной заметки, которую тогда вместе с ней прочли в поезде. Никому – даже нашим психотерапевтам, которые по долгу службы наложили на себя обет молчания, мы не могли открыться до конца. Решительно все, от полиции до наших родителей, от учителей до одноклассников были уверены, что я употребила оружие исключительно для угрозы, будучи совершенно убеждена в его безобидности. Да и гадкая роль Карло во всей этой истории не стала достоянием гласности, хотя служащие полиции, родители Коры, адвокат и оба психолога знали, что имела место попытка изнасилования. А версия для школы, прессы и моей матери звучала так: во время безобидной возни я нечаянно спустила курок газового пистолета. Все окружающие понимали и сочувствовали, все, кроме моей матери. Возможно, каждый, кто был наделен даром сопереживания, представлял себе, как это должно быть ужасно – иметь на своей совести смерть родного брата. И только Коре я говорила, что чувствую себя убийцей, и только Кора могла избавить меня от чувства вины.