Несколько месяцев спустя графиня Елизавета произвела на свет сына, который и стал продолжателем рода. Вы видите, друзья мои, что все, что происходило от этой преступной четы, приносило несчастье нашей фамилии. И их поразительное сходство с живыми лицами придает еще более вероятности моим дурным предчувствиям.

Потолковав еще о странном факте и полюбовавшись обоими портретами, все общество ушло из галереи. Но спокойствие было нарушено, веселость стихла; граф остался озабоченным, графиня была печальна и молчалива, и тотчас после чаю семейство тронулось в обратный путь. Ехали молча, каждый был погружен в свои мысли, и Готфрид не подозревал, что в темной глубине коляски глаза Габриелы были прикованы к его лицу и следили за каждым его выражением, причем воображение молодой женщины наряжало его в разрезной камзол, в ток с пером и… как знать, быть может, наделяло его и теми чувствами, которые волновали сердце графа Жана Готфрида Арнобургского.

Следующие затем недели прошли без особых событий. Графиня казалась веселой, была неизменно нежна и приветлива с мужем, кокетлива и благожелательна с Арно, непростительно снисходительна к Танкреду, и лишь относительно Готфрида расположение ее духа было подвержено постоянным изменениям. То она была любезна, добра и, казалось, находила удовольствие в его обществе; то становилась надменной, язвительной, капризной, обращалась с ним, как с подчиненным, и, казалось, не выносила даже его голоса. Молодой человек с невозмутимым спокойствием покорялся этим незаслуженным переходам от благорасположения к немилости, за что граф был ему бесконечно признателен и всячески старался вознаградить его за такую несправедливость.

В один из периодов враждебного настроения Танкред был особенно ленив и невежлив. Готфрид наказал его и оставил без обеда. Габриела узнала об этом, только садясь за стол; она сильно покраснела, но промолчала, услышав, что ее муж одобряет наказание, которому подвергли ее кумира. Но едва встали из-за стола – она скрылась.

Граф ничего не заметил и сел играть в шахматы с Арно; Веренфельс, угадывая причину ее исчезновения, поспешил пойти к себе. Он не ошибся. Еще издали он услышал стук в дверь к Танкреду и, войдя в учебную залу, увидел графиню. В руках у нее была корзиночка с пирожками и холодным мясом; покраснев от злости, она силилась открыть дверь, ведущую в место заточения ее баловня.

– Дайте мне ключ! Ключ! – кричала она повелительно. – Я хочу видеть моего сына!

– Извините, графиня, но пока Танкред не осознает своей вины, не попросит прощения и не ответит своих уроков, он останется наказанным и запертым. Потом, если вы желаете, я пришлю его к вам.

– Уж не думаете ли вы давать мне предписания? – крикнула Габриела вне себя. – Я приказываю вам отворить дверь; я хочу видеть моего сына, этого несчастного мученика, предоставленного вашему зверству идиотом-отцом.

Кровь хлынула к мужественному лицу молодого человека.

– Вы говорите об отце вашего сына так, что он может слышать, – сказал он, понижая голос. – А теперь, графиня, я попрошу вас оставить эту дверь, пока мальчик наказан, она не отворится.

– Оставь, мама, и не сердись, – крикнул Танкред за стеной. – Скорей можно тронуть камень, но не его, а я уж лучше останусь голодным, чем попрошу прощения у этого изверга.

– Советую тебе придержать свой язык; если я отворю дверь, чтобы заставить тебя молчать, то вряд ли ты будешь доволен, – сказал Готфрид таким знакомым Танкреду голосом, что это тотчас закрыло ему рот.

Но Габриела, казалось, дошла до безумия в своем бешенстве; с силой, какую нельзя было предполагать в этом прозрачном, нежном теле, она ринулась на дверь, дернула замок и сломала его. Готфрид с минуту глядел на нее с удивлением, как смотрят на дурно воспитанного ребенка, и хотел уже уступить, чтобы положить конец этой сцене, как вдруг Габриела повернулась, спустилась через балкон в сад и, как стрела, промелькнула мимо окна. Охваченный предчувствием, что из упрямства она решится на какое-нибудь безрассудство, которое будет иметь дурной исход, Готфрид бросился вслед за нею.

Помещение, выбранное новым воспитателем, находилось у стены одного из старых флигелей замка. Возле комнаты Танкреда, отделенная от нее лишь классной, была круглая башня, которая с давних пор стояла незанятой; в нее можно было войти из сада, по витой лестнице подняться в комнату первого этажа, а из этой маленькой залы другая лестница вела вниз в кабинет, смежный с комнатой Танкреда, который запирался лишь с внутренней стороны. Но графиня не знала, что эта вторая лестница, уже подгнившая, была снята; другая, такая же ветхая и без перил, тоже предназначалась к сносу.

Готфрид не ошибся и догнал Габриелу у входа в башню, но напрасно он кричал ей: «Не поднимайтесь, это опасно!», как бы ослепленная своей экзальтацией, графиня с лег костью тени поднялась по колеблющимся ступеням. Веренфельс побледнел и, не думая об опасности, какой подвергался сам, пошел тем же путем и достиг маленькой залы в момент, когда графиня ступала ногой на вторую лестницу, от которой осталось всего две-три ступеньки. Еще шаг, и она упала бы в пропасть, которую вдруг увидела перед собой; голова ее закружилась, но сзади кто-то схватил ее и поднял, как перо. Очнувшись, безмолвная от ужаса молодая женщина сознавала, что чудом избавилась от смертельной опасности; шатаясь, поддерживаемая Готфридом, она дошла до старого дивана, покрытого потертой парчовой материей.

– Можно ли так искушать Бога? Еще секунда и вы бы упали и расшиблись, – сказал он строго, с досадой.

Габриела ничего не ответила. Закрыв лицо обеими руками, она разразилась судорожными рыданиями; и силой этой реакции исчезли и досада, и страх.

Ни один мужчина не может видеть равнодушно слезы молодой и красивой женщины, особенно если он только что боролся за ее жизнь. Слезы вообще искажают лицо, но этому обольстительному, опасному созданию они, напротив, шли чрезвычайно; страх, злость, скорбь – все, казалось, было создано, чтобы делать ее еще красивей. Готфрид не избегнул общего правила; с восхищением художника он всматривался в лицо Габриелы, орошенное слезами, и, подойдя к ней, сказал мягко:

– Успокойтесь, графиня, вы избегли несчастья. Но такого неблагоразумного приступа упрямства я не мог от вас ожидать. Сделайте же милость, поверьте мне, что я имею в виду лишь пользу для вашего ребенка.

Она ничего не ответила. Однако Готфрид не мог допустить, чтобы она возвращалась одна этим опасным путем, так как у нее легко могла закружиться голова; он отошел и, прислонясь к окну, ждал, когда его случайная спутница успокоится. У ног его густыми массами тянулась зелень парка, над ним расстилалось голубое безоблачное небо. Молодой человек погрузился в свои думы, и тяжелый вздох приподнял его грудь, вздох нравственного утомления и жажды свободы.

В эту минуту он почувствовал легкое прикосновение к своей руке и услышал запах фиалки, любимый запах графини. Он с удивлением повернул голову и увидел перед собой Габриелу. Молодая женщина преобразилась; слезы еще блестели на ее длинных ресницах, но большие синие глаза глядели на него с выражением чистосердечия и раскаяния. Полусмущенно, полуулыбаясь, она промолвила:

– Простите мне мою вспышку и мою несправедливость относительно вас.

Несмотря на гордое спокойствие его натуры, сердце молодого человека забилось сильней; он не ожидал, что сирена будет извиняться; этот чарующий взгляд, блестевший каким-то неопределенным выражением, этот тихий молящий голос смутили его. Но тотчас овладев собой, он взял ручку, еще лежавшую на его руке, и почтительно поцеловал ее.

– Если вы, графиня, считаете себя виноватой передо мной, то прощаю вам от всей души, но с условием, – проговорил он, улыбаясь.

– С каким?

– С тем, что если прекрасная владетельница замка снова увлечется своей материнской слабостью, я буду иметь право напомнить ей наш разговор в этой башне.