Г-н де Брео поблагодарил г-на де Беркайэ за прекрасные слова и поднял стакан за его здоровье. По мере того как г-н де Беркайэ наполнял и осушал свой стакан, он все более удалялся от философических тем, на которые вначале он беседовал с г-ном де Брео, и перешел на предметы более частного характера, вроде качества вин, подаваемых в различных кабачках Парижа, и достоинства прислуживающих девиц. Г-н де Брео мало-помалу убедился, что, если он и согласен с новым своим другом относительно происхождения и назначения человечества, то совершенно расходится во взглядах на женщин и в манере держаться с ними, даже если оба партнера имеют честь принадлежать к людям, не верующим в Бога.
По правде сказать, г-н де Брео попросту думал, что даже наилучшим образом обоснованное безбожие не обязывает людей есть прожорливо, упиваться сверх меры, курить трубку, сквернословя и посылая по адресу небес дикие вызовы, и спать с первой встречной, что с одинаковым успехом могут делать и святоши и вольнодумцы. Г-н де Брео из этого делал вывод, что самое определенное безбожие может обходиться без показной стороны и трескотни и соблюдать во всех своих проявлениях сдержанность, что более подобает порядочному человеку, чем слишком открыто заявлять, что идешь вразрез с общепринятыми мнениями. Он высказал это г-ну де Беркайэ.
— Вы правы, — ответил тот, — и если бы вам удалось убедить в этом наших вольнодумцев, вы оказали бы большую услугу нашей партии, которая хороша тем, что учит нас жить сообразно природе, в то же время отводит от суеверий, отклоняет от самонадеянного мнения, будто человек занимает в мире какое-то особенное место, исключительность которого привлекает к нему особливое внимание Создателя. В этой тщеславной суетности святош и заключается причина моего нерасположения к ним. Они были бы недовольны, если бы не думали, что Бог интересуется непосредственно их особами и их поведением руководствуется в своих поступках. Ваше поведение, сударь, мне представляется удивительно мудрым, и, не надеясь когда-нибудь быть в состоянии подражать ему, я был бы счастлив узнать, как вы достигли этих принципов. Расскажите мне, сударь, пока я еще в состоянии вас слушать, потому что от этого винца у меня начинает шуметь в голове, и я боюсь, что через минуту я не так, как теперь, буду способен выслушивать, на чем основаны ваши принципы и кто вы такой.
— Скажу вам прежде всего, сударь, — начал г-н де Брео, — что я дворянин. Если я говорю о своем сословии, то не смотрите на это, как на признак тщеславия, а скорее как на результат скромности, которой я пожелал бы всем, кто, как я, принадлежит к хорошим, но незнаменитым семьям. Если бы она была знаменита, мне достаточно было бы назвать свою фамилию, чтобы вы уже были убеждены в моих достоинствах, и мне не приходилось бы прилагать стараний рассеять ваше вполне законное незнание моей фамилии. Мы зовемся де Брео; это представляет собою кое-что в нашей провинции и не говорит почти ничего тому, кто не из Берри. Там родился я, там же со мною и во мне родились те принципы, которйе снискали ваше одобрение. Нужно полагать, действительно, что мысль о человеческой ничтожности свойственна по природе людям, так как достаточно мне было жить, чтобы мало-помалу убедиться в ее справедливости. Я видел, как постепенно укреплялась ее незаметная сила, покуда в один прекрасный день не стало мне ясно, что нужно решиться быть тем, чем создала нас природа, то есть чем-то преходящим и тленным. Конечно, и мне говорили, как всем, что в нас находится нечто, что нас переживет, но, признаться, такого рода бессмертие всегда мне было не по вкусу и ничего мне не говорило. Если бы во власти Бога было заставить нас пережить нашу тленную оболочку, ему было бы так же легко сохранять нас в прежнем виде, вместо того чтобы давать нам второе существование за счет первого. Короче сказать, я ограничился убеждением, что живу я только однажды, и на том стою. Это чувство отнюдь не сделало меня печальным, наоборот, вложило в меня сильное желание быть счастливым и как можно лучше воспользоваться временем, пока длится это вполне земное и только земное существование. Я люблю наслаждения, я вкусил некоторые из них. Одно из самых моих любимых — играть на лютне. Я умею с приятностью сопровождать голос, если он не безобразен. Нахожу я исключительное наслаждение и в сопряжении своего тела с телом женщины. В подобных занятиях провел я годы моей жизни вплоть до двадцать шестого года, который мне теперь идет.
Вы возразите, сударь, что можно было бы найти более целесообразное применение своим молодым годам, но в оправдание я скажу, что мне не представлялось случая действовать иначе. По правде сказать, я чувствую себя способным на прекрасные поступки, как и всякий другой, но ничто никогда меня не вызывало на них, потому что по рождению своему я не был предназначен к поприщу, связанному со славой. К тому же судьба не позаботилась послать мне на помощь каких-либо несчастий или неудач, что тем более досадно, что по характеру я не принадлежу к тем людям, которые хлопочут о создании событий, чреватых большими последствиями, и охотно упражняются в этом.
Всему свое время, и наступает такой момент, когда принимаешь решение, о котором менее всего думал. Вот и я таким же образом вздумал покинуть провинцию и отправиться в Париж, и вот на этом пути вы меня сегодня и встречаете. Я уступил упрекам, которыми осыпали меня за мою праздность, но согласился ее нарушить только потому, что пришел к убеждению, что лучше впоследствии опять к ней вернуться, чем держаться за нее с упрямством, о котором могу пожалеть, когда будет упущено время.
Не правда ли, сударь, Париж — такой город, в котором судьба охотнее, чем где бы то ни было, берет свою жертву за шиворот? Мне думалось, что хоть один раз мне следовало бы самому предоставить себя в ее распоряжение, посещая места, где скорее всего можно рассчитывать на неожиданные встречи. После этой попытки, если капризная богиня во мне не нуждается и пройдет мимо, мне останется только, не говоря ни слова, вернуться обратно, туда, где я жил до сих пор, и жить без неудовольствия, не навлекая на себя упреков, что я уклонился от испытаний, которым каждый должен подвергать себя добровольно.
Г-н Флоро де Беркайэ внимательно слушал речь г-на де Брео. В продолжение ее он несколько раз одобрительно кивал головой, что, конечно, можно было приписать не столько интересу к рассказу, сколько некоторой отяжеленности в голове от чрезмерно выпитого вина. Так что отвечал он ласково, заплетающимся языком:
— Весьма опасаюсь, как бы вам раньше, чем предполагали, не отправились обратно в свою провинцию, и я даже удивляюсь, что вам вздумалось ее покинуть. Не имели ли вы там всех удобств, кров и пищу и лютню, на которой вы играли и приятного занятия которою вполне достаточно, чтоб заполнить часы, что проходят ежедневно между обедом и временем ложиться спать? Лучшей жизни вы здесь не найдете. Если бы вы были обременены суевериями, я понял бы, что вы приехали к нам с целью освободиться от самых тяжелых из них; но ваш ум вполне здрав и не требует улучшений. Если бы для веры в Бога остались только вы да я, дело было бы скоро прикончено. Но какого дьявола ищете вы в Париже? Люди с сердцем едва ли там к месту. Теперь не так, как в смутные времена, когда порядочному человеку открывалась масса удобных случаев и возможностей, а по лестнице удач взбирались те, у кого ноги посмелее.
Да, сударь, все это совсем изменилось. Нужно вам сказать, что теперь повсюду царствует столь хорошо установленный могущественным и входящим во всякие мелочи королем порядок, что каждый представляет собою лишь звено цепи и колесо общего механизма. У всякого свое ремесло, и мне сдается, что ваше заключается в игре на лютне, как мое — в писании стихов. Будемте этого придерживаться, и считайте еще за счастье, что ваш талант ценится хорошим обществом, потому что гораздо более увлекаются искусством извлекать звуки из струн, чем уменьем вызывать из своего воображения благородные, грациозные и галантные образы. Таков дух времени, сударь. Мы ничего с ним не можем поделать, а он с нами может очень многое.
