Высказав эти соображения, полные горечи, г-н де Беркайэ оставил г-на де Брео, а сам пошел спать, что советовал сделать и своему собеседнику. Но г-ну де Брео спать не хотелось, и он безлюдие садов предпочел матрацу, с которого слышно было бы, как шуршит своим сенником г-н де Беркайэ во славу молоденькой служанки, дожидавшейся его дома. К тому же ночь продолжала быть великолепной. Запах пороха и ракет г-на Конджери рассеялся, и темнота была чистой, почти прозрачной. Плошки догорали вдоль цветников, обрамляя их своим неравномерно расположенным светом. Там и сям гаснущие фонари еще освещали боскет.

Кривые дорожки наконец привели г-на де Брео к театру из кустов. Последние факелы там умирали. Г-н де Брео присел на минуту на дерновую скамью, откуда он смотрел на танцы г-жи де Блион. Он хотел бы, чтобы она вновь пред ним предстала. Он закрыл глаза. Образ прекрасной нимфы возник из глубины его памяти, блестящий, но в крайне уменьшенном виде, с точной, но словно удаленной окраской. Г-н де Брео не ощутил по отношению к ней желания, только что испытанного, но почувствовал своеобразное удовлетворение при мысли, что в мире существует особа с таким совершенным телом.

Находясь всецело под властью подобных мыслей, г-н де Брео поднялся. Ветерок пробегал по деревьям над его головой и доносил до слуха звуки скрипок. Он направился к месту танцев, отыскивая, как мог, дорогу в лабиринте кустарников. Дойдя до перекрестка, он остановился в нерешительности. Ему показалось, что он слышит жалобный голос, то прекращавший, то снова возобновлявший свои стоны. Г-н де Брео сделал несколько шагов. Он находился у грота из раковин. Вход туда был еще иллюминован. На пороге стоял человек, преклонив колени. Тень его удлиненно падала перед ниц на пол. Эта личность, по-видимому, находилась в расстроенных чувствах. С непокрытой головой, он изо всех сил бил себя кулаком в грудь. Присмотревшись, г-н де Брео, к великому своему удивлению, узнал в нем того человека, который только что вздыхал так шумно подле него при появлении г-жи де Блион на сцене в кругу рогатых сильванов.

Г-н де Брео решил удалиться, не разузнавая более подробно, что этот незнакомец там делает, как вдруг тот сам обратился к нему со следующими словами:

— Кто бы вы ни были, сударь, не бойтесь подойти ко мне. Я не тот, за кого вы могли бы меня принять. Я не безумный злоумышленник, не колдун, скребущий землю, чтобы найти клад, не икающий, упившийся пьяница, хотя последний грубый образ слишком хорош для того, что я собою представляю перед самим собою и перед Господом Богом. Мне нет необходимости выдумывать на себя всяческие низости, чтобы почувствовать свою, потому что человек через грех теряет свое место в мироздании и падает до самой низкой ступени, и я, сударь, жалкий грешник.

И он снова ударил себя в грудь. На лице его, которое г-н де Брео помнил в краске желания во время танцев г-жи де Блион, теперь явственно можно было прочитать смущение и искреннее отвращение к самому себе. Углы его полного рта опустились в унылой гримасе.

— Посмотрите на меня, сударь, — продолжал он через минуту, — научитесь, как слаб человек без божественной помощи и без поддержки его милосердия. Мы не более как прах, сударь; но если наш состав тленен, то нетленна та искра, которая его одухотворяет. Мы умираем, а она остается. Небо ее принимает, или она присоединяется, к гееннскому огню. Не ужасно ли сознавать это, хотя Господь вселил в нас это сознание как доказательство своей любви и заботы о нас?

Он остановился и перевел дыхание, как человек, привычный к произнесению речей.

— Вас, без сомнения, удивляет, — продолжал он, — что в состоянии расстройства, в котором вы меня видите, в моих словах есть известная последовательность и довольно правильные обороты. Это следствие привычки к словесным занятиям. Я преуспеваю в них, даже снискал известную славу, но — увы! — к чему она послужит мне в последний день? Господь глух. Приговоры его ужасны, и никакое красноречие не смягчит их справедливости, не умалит их строгости.

Незнакомец поднялся. Г-ну де Брео стало очевидным, что платье незнакомца не в надлежащем и благопристойном порядке. Грешник находился, если можно так выразиться, в самом греховном облачении: камзол расстегнут, белье скомкано, штаны спущены. При приближении г-на де Брео он немного оправился.

— Как, это вы, сударь? — произнес он, беря его за руку, самым естественным тоном. — Хотя я совершенно не знаю вашей фамилии, но наружность вашу припоминаю отлично. Только что я видел в ваших глазах опасное пламя, ведущее к худшим ошибкам. И вы в женщинах любите не их душу, а тело, и я готов поклясться, что в делах любви вы идете по греховной стезе.

Г-н де Брео не протестовал и улыбнулся.

— Не смейтесь, — с жаром воскликнул толстяк, — не смейтесь! Значит, вам, сударь, совершенно неизвестно, с кем вы имеете дело?

Г-н де Брео думал, что тот назовет свою фамилию. Ему было любопытно знать, кто этот человек, с кем он так странно встретился. Незнакомец отступил на несколько шагов.

— Вам, сударь, это неизвестно? С проклятым!

На его лице изобразился подлинный ужас, и он закрыл глаза руками, словно для того, чтобы скрыть видение гееннского огня. Затем он грузно опустился на скамью из раковин. Слышно было, как ветер пробегает по листьям да звучат скрипки.

— А между тем я — порядочный человек, — снова начал незнакомец после довольно продолжительного молчания, — и во мне есть страх Божий. Я воспитан в уважении к его законам и заповедям. Я сообразую с ними свою жизнь, насколько могу, и должен сказать, что соблюдение их обычно не представляет для меня большого труда. У меня нет гордости; мне кажется, то, что я открываюсь вам, служит этому доказательством. Кроме того, я не скуп. У меня есть состояние, и я трачу его довольно щедро. Я оставляю его нетронутым и не допускаю увеличиваться, пользуясь только доходами. Дом у меня превосходно поставлен. Выезд и платье соответствуют моему положению и званию. Я исполняю свои обязанности и занимаю надлежащие мне должности. Значит, я не ленив. Гнев я испытываю почти исключительно против самого себя. Чревоугодие мое незначительно. Своих друзей я угощаю лучше, чем сам ем, и совсем не пью вина, опасаясь похмелья. Тем не менее, питаться я люблю. Но меня удовлетворяет простейшая пища, только бы ее было в достаточном количестве. Тело у меня сильное, и его крепость требует существенных блюд. Не правда ли, это — изображение порядочного человека? Не кажется ли вам, что подобный человек живет согласно Божьей воле? Я еще не сказал вам, что ко всему этому я человек религиозный. Не благоприятные ли это условия для спасения души? По-видимому, мое спасение должно было бы считаться обеспеченным. Вот некто, можно сказать, кто внидет в царствие небесное, если и не теми путями, какими его достигают благочестивые люди и святые, то, по крайней мере, широкой дорогой, открытой для общей массы избранников.

Он снова остановился, и голос его окреп. Углубленность грота, у входа в который они сидели, усиливала звуки.

— И все это, сударь, ни к чему! — продолжал он с горечью. — И все потому, что природа вложила в меня инстинкт, который меня губит.

Он поправил опять спустившиеся штаны.

— Почему, сударь, я обречен повиноваться демону моих чресел. Он увлекает меня ко греху и доведет до преисподней.

Это слово всякий раз, как незнакомец его произносил, вызывало на его чертах выражение истинного страха. Пот крупными каплями выступал на его лбу, по которому он провел волосатой рукой.

— Я делал все, чтобы сдерживать себя, — продолжал он, — и Господь до сих пор не дал мне своей благодати, без которой все заботы человека о самом себе — только тщетные усилия, его же истощающие, Я люблю женщин, сударь. И эта наклонность сильнее моей воли. Я знаю себя отлично в этом отношении, сознаю все свое бессилие и свою гнусность. Это же чувство отклонило меня от брака. Вы, наверно, представите мне сейчас довод, что, взяв жену, притом красивую, я мог бы дать законный исход страсти, с которой я не в силах совладать. Что же, вы хотите, чтобы я осквернил супружеское, ложе беспорядочною похотью и к заблуждению страсти присовокупил преступное прелюбодеяние? Впрочем, к чему эти бесполезные уловки. Грех мой во мне.