В действительности все выглядит иначе. В духе нерушимых традиций образца 1933 года нацистские сборища в ФРГ проходят под охраной полиции. Пожертвования организациям – хранителям нацистских традиций относятся к разряду «общественно полезных» и не облагаются налогом. Коричневые партии получают прямые субсидии из Бонна, то есть из средств налогоплательщиков. И не реже, чем раз в квартал в газетах появляются сообщения о том, как в очередной раз тому или иному нацистскому преступнику вынесен оправдательный приговор.

Например, в газетах писали, что судьи в Гамбурге отказались от преследования одного эсэсовского главаря, который, по его собственному признанию, собственноручно топил еврейских детей. По мнению судей, его действия нельзя было рассматривать как убийство, ибо отсутствовали, дескать, характерные признаки такового. Во-первых, о коварстве не было и речи, так как матерям, у которых он отнимал детей, было совершенно ясно, что он их тут же убьет. О жестокости, якобы, тоже не может быть и речи, так как он «только» топил свои жертвы. Беспримерный цинизм!

Юристы из Гамбурга упустили из виду еще один признак, по которому действия, совершенные обвиняемым, можно было квалифицировать, как убийство: «произвольное присвоение себе права распоряжаться человеческой жизнью», «низменные побудительные мотивы», а если еще конкретнее: «расовая ненависть». Эти азы правоведения, известные любому студенту юридического факультета, очевидно, не пришли в голову высококвалифицированным судьям из Гамбурга. К таким приговорам у нас уже привыкли, и никакого общественного резонанса гамбургский процесс не вызвал.

Столь вопиющие факты, свидетельствующие о терпимости (да какой там терпимости – поддержке) коричневой нечисти со стороны официальных лиц, нельзя объяснить только атмосферой круговой поруки, которую старые нацисты именуют чувством «товарищества». Федеративная республика охотно предоставляет высшие государственные посты лицам, которые в свое время были никак не наивными юнцами, а активно проводили в жизнь гитлеровскую преступную политику. Причем делали это порой более рьяно, чем того требовала сама нацистская партия.

Основная причина такого положения в том, что фашизм представляет собой всего лишь одну из ступеней империализма в ее самой жестокой, экстремальной форме, традиционный тормозной кран, за который капитал хватается всякий раз, когда ситуация уходит из- под контроля. С этой точки зрения можно спокойно говорить о единстве действий всех правых. Ультра своими террористическими акциями дают благословенную возможность другим «более умеренным» правым («Посмотрите, ведь мы же являемся центром!») заниматься наведением «правопорядка», как они это именуют, то есть ликвидировать основные демократические свободы.

Итак, если разного рода черные, серые и коричневые вороны друг другу глаз не выклюют, то гражданам не остается ничего другого, как, опираясь на конституцию, прибегнуть к самозащите.

Во время избирательной кампании 1969 года в Ганновере повсюду можно было видеть предвыборные стенды неонацистской НДП. В плакатах проглядывало что-то удивительно знакомое: белый круг на красном фоне, и только свастика была заменена тремя буквами НДП. Ничего не поделаешь, им тоже приходится делать поправку на время.

Мы решили подчеркнуть провокационный характер нацистской рекламы: один из наших друзей, работавший в типографии, изготовил наклейки, на которых была изображена запятнанная кровью нацистская свастика, а под ней четкая надпись: «Это не должно повториться!»

Ночью мы вшестером отправились в город и хорошенько поработали клеем и кистью над плакатами НДП. Мы действовали в полном соответствии с духом конституции. Примерно в течение часа все шло как по маслу. А затем на Штайнторплатц нас взяли в клещи коричневые. Слева из резко притормозивших машин выскочили вооруженные дубинками молодчики в количестве, явно превосходящем нас, справа угрожающе и целеустремленно надвигался примерно такой же по численности отряд – крепкие приземистые фигуры. Оказавшись в такой ситуации, мы избрали единственный путь к спасению – обратились в бегство. Мы помчались, что было духу через площадь к воротам типографии, чтобы укрыться под защитой авангарда рабочего класса, а точнее – печатников, которые еще не закончили работу. Фаланга преследователей, сомкнувшая тем временем свои ряды, следовала за нами по пятам.

Когда мы, сильно запыхавшись, очутились во дворе, как раз закончилась смена.

– Эй, что случилось? – преградил нам дорогу один из рабочих. – Что это значит?

Мы показали наклейки:

– За нами гонятся нацисты.

Ответ для нас был, как бальзам на душу.

– Пусть только сунутся.

Рабочие остались во дворе, ребята они были крепкие, как на подбор.

И тут в воротах показались преследователи.

– Ни с места, полиция! – закричал первый. – Никому не уходить со двора. Мы должны проверить ваши документы.

Полиция… Всеобщее недоумение, хотя, одновременно, и некоторое облегчение. Один из печатников запротестовал:

– Оставьте людей в покое. Они ничего плохого не сделали.

– Судья будет решать, сделали или нет.

Поглядите-ка, и Киттнер здесь! Что, парень, где твоё мужество? – издевательски произнес другой преследователь, хватая меня за руку. В душу ко мне закралось подозрение: на улице этот тип размахивал штакетником. Теперь в руке у него ничего не было.

А вы что, тоже полицейский? – спросил я.

Нет, парни, еще хуже – я из НДП. – Все это прозвучало самоуверенно. – Наконец-то мы вас сцапали.

Ситуация прояснилась: налицо был фронт единства действий служителей порядка и неонацистов, объединившихся ради «спасения отечества». Старая военная мудрость: маршировать врозь, наносить удар сообща.

Но не успел я вынести эту тему на всеобщее обсуждение, как случилось нечто непредвиденное. Нашего друга Зиги бесцеремонно схватил другой тип, которого Зиги, разумеется, принял за одного из громил из НДП. Зиги был рабочим автозавода «Фольксваген», белокурый, веснушчатый, в очках с толстыми стеклами, взгляд всегда приветливый. Кто знакомился с ним впервые, видел его неизменно вежливую, сдержанную манеру, тот обычно принимал его за какого-нибудь ученого. У Зиги и в самом деле было необычное увлечение: вместо того чтобы держать, к примеру, голубей, как это делали иные, он посвящал свое свободное время изучению специальной литературы по математике. Когда он однажды, эксперимента ради пришел на лекцию в Технический университет, и там, не будучи знакомым с обычаями студенческой среды, подал реплику с места и с ходу опроверг одного маститого профессора математики (причем сделал это по всем правилам науки), то завоевал у студентов репутацию гениального парня.

Теперь же, когда его грубо схватили во дворе типографии, наш Зиги почувствовал себя оскорбленным.

– Извините, пожалуйста, – сказал он вежливо, – не могли бы вы на минуту отпустить меня?

Ошеломленный столь необычной и не подходящей к ситуации формой обращения, парень ослабел хватку.

Зиги воспользовался передышкой, спокойно положил очки в сторону, прямо на землю, и вновь взялся за ручку ведра с клеем. Грубиян противник тем временем пришел в себя от изумления и вновь попытался крепко схватить его. В ответ Зиги молча надел ему ведро вместе с содержимым на голову.

Спустя полгода, на процессе по обвинению в сопротивлении властям, он мог с полным правом ссылаться на то, что, поскольку в тот вечер представители закона и коричневые смешались в одну кучу, он не в состоянии был отличить облитого клеем полицейского в штатском от неонациста. Что вполне простительно, так как даже наши обученные полицейские в ряде сложных ситуаций нет-нет, да по ошибке кого-нибудь убивают.

«Ошибка» Зиги помогла мне незаметно исчезнуть. В начавшейся неразберихе, когда печатники громко хохотали, две пожилые работницы, настоящие крепкие матушки, встали возле меня по бокам, и мы медленно, стараясь не бросаться в глаза, как бы погруженные в беседу, незаметно добрались до бокового выхода. Женщины похлопали меня по спине: «Давай, беги». Что я и сделал.